Профессия: театральный критик

Якубовский Андрей

Разве мог тот, хрестоматийный Обломов, к которому невольно все привыкли, так слушать беллиниевскую "Casta diva" из уст Ольги, так воспрянуть на наших глазах в великой и чистой любви к героине? Разве мог он вселить и в сердце Ольги любовь к себе, так, со слезами "со дна души восставшего счастья", воскликнуть: "Боже мой! Как хорошо жить на свете!", а потом, спасовав перед "жжением" жизни, предав свое чув­ство и свою любимую, идти через такие муки к своему успокоению подле пухлой и заботливой Агафьи Матвеевны (М. Кузнецова)?

Путь, пройденный Обломовым в спектакле, условно говоря, видит­ся мне так:

от иронии через драматизм к теснейшему слиянию того и другого. Объективная точка зрения на Обломова везде выдержана в спектакле, "обломовщина" как социальное явление, "барски-обломов­ские иллюзии", по выражению В. И. Ленина, здесь разоблачены и в са­мом герое, и в сатирическом показе среды, его выпестовавшей, — я имею в виду виртуозно решенную режиссером сцену "сон Обломова".

Да, Обломов Вильдана не годится в герои, но он и не претендует на это. А разве Штольц с его верой в "зарю нового счастья", осуществле­нием которой сделался для него капитализм, разве этот, весь какой-то "зашнурованный", сухой удачник Штольц (Ю. Стромов) — герой? А разве любовь к этой милой, но чересчур земной Ольге (Н. Попова), стоящей много ниже чувства к ней Обломова, способна разрешить ди­лемму, жить, как все, или не жить вовсе, которая столь резко встает пе­ред Обломовым в спектакле?

Нет, куда там, Обломов не герой! Реальные герои этой жизни — все тот же Тарантьев да братец Пшеницыной, Мухояров, неожиданно гротесково, но в полном соответствии с замыслом Гончарова сыгран­ный актером Н. Прокоповичем этакой одушевленной машиной для оби­рания доверчивых простаков. Что может противопоставить им Обло­мов? Да свое "честное, верное сердце", то "природное золото", которое дал нам оценить в своем герое Вильдан. Это немало, но для борьбы яв­но недостаточно.

Новая жизнь требует новых героев — мысль общеизвестная. Но кто бы мог предположить, что именно она станет главной в сценической интерпретации романа Гончарова — быть может, и далекой от бесспор­ности, но глубокой и современной.

"Дядя Ваня" Чехова на сцене ЦТСА (режиссер Л. Хейфец, худож­ник И. Сумбаташвили) внешне подчеркнуто элегантен, непривычно сдержан и очень целен. Целен не только в открытом глазу рисунке су­ховатых мизансцен, не только в скупой исполнительской манере без особых недоговоренностей и эмоциональных взрывов, но, что самое главное, и во внутренних своих мотивах, в которых яснее всего про­явился весьма спорный замысел постановщика, изменивший самое су­щество образов пьесы, принизивший ее общее звучание.

В этом спектакле последовательно раскрывается объективное, я бы даже рискнул сказать сильнее — нарочито стороннее, граничащее с от­чужденностью или даже плохо скрытой неприязнью, отношение к пер­сонажам чеховской пьесы.

Есть в спектакле Л. Хейфеца точные приметы места и времени дей­ствия, есть в игре актеров, пусть и не выявленный в полной мере, дра­матизм. И все-таки от постановки веет холодком.

Дело в том, что и хотелось бы, но невозможно принять в сердце судьбу представленных в спектакле людей, ибо все они без исключения сделались здесь "нудными, скучными", ибо "во всех них сидит бес раз­рушения", побуждающий их на взаимное мучительство.

Речь идет не о неудачном исполнении ролей актерами, многие из которых убедительны и порой открывают в образах

черты, прежде оста­вавшиеся в тени. Мне, например, никогда не приходилось видеть такую законченно ироническую трактовку Войницкой (Л. Добржанская), такое смелое раскрытие запоздалой, эгоистической жажды жизни у профессо­ра Серебрякова (М. Майоров). Но, увы, чем лучше играют актеры, чем интереснее режиссерские приемы, тем хуже это для общего звучания спектакля, лейтмотивом которого все явственнее становятся слова Еле­ны Андреевны: "...Мир погибает не от разбойников, не от пожаров, а от ненависти, вражды, от всех этих мелких дрязг".

Если бы, даже сохранив критическое отношение к персонажам пье­сы, создатели спектакля сумели раскрыть трагическую напряженность внутренней их жизни, сделать явственным драматизм общей для всех них исторической судьбы, весь спектакль развивался бы в иной, куда более близкой к Чехову плоскости. Но этого не было в замысле, этого нет и в спектакле.

Нет в какой-то уж очень простоватой, не глубоко чувствующей, почти механически повторяющей за Астровым его слова о природе Со­не (Н. Вилькина). Нет в очаровательной, искренней, но и чувственной, порой почти циничной Елене Андреевне (А. Покровская).

Нет этого и в Астрове (Г. Крынкин), обрисованном в спектакле с заметной иронией этаким немного усталым от собственного красноре­чия говоруном. Недостает этого внутреннего драматизма и актеру, каза­лось бы, склонному к трагическим краскам, — Андрею Попову, сде­лавшему своего Войницкого трогательным неудачником, не более того.

Нет, невозможно отнести к этим людям исполненные высокого смысла пророческие слова другой чеховской героини — Ольги из "Трех сестер": "...но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас". Слишком уж далеко отошел от Чехова спектакль, уж очень сомнительным оказался замысел его постановщика.

И тем не менее статью, посвященную проблеме прочтения русской классики нашими театрами, мне хочется заключить именно этими че­ховскими словами. Потому, что классическое произведение живет на сцене полной и новой жизнью только тогда, когда мир его идей и обра­зов, бытие его героев, воссозданные искусством театра, несут зрителям радость.

Радость художественного наслаждения. Радость встречи с талантом писателя-творца. Радость духовного обогащения.

(Точка пересечения // Театральная жизнь. 1970. №8).

Иллюстрации

«Медея» Ж. Ануя. Ясон - Д. Гаврилов, Медея - Ж. Владимирская. Режиссер Б.А. Львов-Анохин. Московский драматический театр им. К.С. Станиславского

«Безумный день, или Женитьба Фигаро» П.О.К. Бомарше.

Граф Альмавива - В. Гафт, Графиня - В. Васильева. Режиссер В.Н. Плучек. Московский театр сатиры