Профиль невидимки
Шрифт:
Можно ли все-таки применить для подвеса иглы систему весов, которую так решительно отвергал ученый автор? Мастерство слесаря должно было это решить сейчас, его исполнение за верстаком и, если хотите, даже его настроение. Да, именно настроение. Ведь вся эта кропотливая возня над мельчайшим, капризно чутким устройством, вся эта филигранная игра рук - ведь вся она на человеческих нервах.
Вот почему, когда конструктор Клейменов пришел за перегородку к слесарю Гордееву, показал чертеж, начал объяснять и даже сказал под конец: «На вас вся надежда, Виктор Павлович», - это не произвело должного впечатления. Слишком часто инженеры и конструкторы
Гордеев отвечал на объяснения односложно, кивая головой:
– Понимаю, понимаю, - и только.
Надо было еще что-то, чтобы пробудить в нем это самое «настоящее» настроение.
– Знаете, считают, что это невозможно, заметил Клейменов как бы между прочим.
По лицу слесаря пробежала кротко-ироническая улыбка. Невозможно?
С этой-то улыбки, можно считать, и началось.
МЕЛКИЕ МЕЛОЧИ
Когда Виктор Павлович вот так за что-нибудь берется, его место за верстаком превращается в арену самых строгих, осмотрительных действий. Ритуал высокой точности разыгрывается под его руками. Маленькие, изящные инструменты обступают рабочее место. Тоненькие отвертки, как у часовых дел мастера. Пилочки, словно для маникюра. Увеличительные стекла. Разноцветная пудра доводочных порошков… И все это, как только ему нужно куда-нибудь отойти, он бережно накрывает белой марлей. Чтобы не попала пыль и чтобы никто «не сглазил». Лекальщики, как и художники, не любят, чтобы засматривали в их работу со стороны.
Меньше, возможно меньше. Легче, возможно легче. Таково было основное требование ко всем деталям этого механизма, с помощью которого они надеялись ощупывать гребешки. Может, тогда и удастся смягчить влияние инерции, которым так пугал их автор ученого труда. Конечно, решающей точкой здесь была точка опоры. Призма на . острие ножа, - на чем все качается. По размерам не больше кончика зачиненного карандаша.
Сначала прикладывал к этому руку один из лучших шлифовщиков завода Дмитрий Васильевич Козлов, чей
станок стоит возле перегородки в экспериментальном цехе. Тщательно, со строжайшей постепенностью обтачивал он под кругом тонюсенькую стальную пластинку, заостряя ее край наподобие ножа. И, когда шлифовальный круг перестал уж больше «брать», подступая к микронным размерам, Дмитрий Васильевич передал карликовую заготовку на лоскутке бумаги туда, за перегородку, слесарю Гордееву.
Перед Виктором Павловичем на гладкой доводочной плите лежит эта металлическая крошка, которую нужно окончательно превратить в безупречной точности опорный нож. Ребро заострить до степени самого тонкого лезвия бритвы. Края свести под углом и отделать их чисто, как зеркало. А как это сделать, если сама металлическая крошка так мала, что ее даже не схватишь рукой, она пропадает в пальцах?
Сначала придумать, как ее схватить и удерживать в руках во время работы. Виктор Павлович придумал такое приспособление: нечто вроде плоской рукоятки, из щелочки которой чуть высовывается самый кончик острия. Ну будто молекула, посаженная на фундамент. Тогда только и стало возможным что-то над ней проделывать.
Он сидел часами, близко пригнувшись к верстаку, и, словно отрешенный от всего окружающего, тихонько и осторожно оттачивал, отглаживал, проводя приспособлением по совершенно как будто гладкой плите бесконечно строго рассчитанными плавными движениями. Иногда он прикрывал даже глаза, желая еще больше вложить все свои чувства в это нежнейшее касание металла к металлу, в едва уловимое, летучее ощущение пальцев.
То и дело Гордеев брался за лупу, ставил приспособление под микроскоп. Только при сильном увеличении можно было уследить за теми переменами, какие происходили там, на острие ножа, под игрой искусных рук.
И снова те же сосредоточенно-тихие, осторожные манипуляции за доводочной плитой. И снова проверка под микроскопом.
Клейменов часто заглядывал за перегородку, ревниво следил, как подвигается дело у Виктора Павловича.
Когда они решили, что опорный нож наконец готов, Виктор Павлович не рискнул взять его даже пинцетом. Скатив осторожно с плиты блестящую острую крупинку на папиросную бумагу, он уложил ее в маленькую коробочку и прикрыл крышкой. Лежи пока.
Начиналась вторая глава тонкого опыта - работа над призмой. Такая же теряющаяся ничтожная крупинка, которую нужно привести в полное соответствие с острием ножа и отделать с такой же совершенной чистотой. Иначе - слишком большое трение и все та же угроза инерции. Чтобы получить средство исследования поверхностей высшей чистоты, им самим сейчас надо было работать с наивысшей чистотой.
Сидит Виктор Павлович, сидит над металлической крупинкой в той же молчаливо-напряженной позе и применяет снова приемы изощренного рукоделия, вкладывая в него весь опыт более чем тридцатилетней рабочей жизни, своего служения делу лекального мастерства.
Он получал трудовое крещение в городе, где строго знали и хранили рабочую профессиональную честь. Там, на старой оружейной фабрике, варили когда-то в тиглях первый русский булат, там умели покрывать металл тончайшим непревзойденным орнаментом, там ковали оружие для армии Пугачева, и на гористых улицах города не раз текла рабочая кровь за свободу… Старый заводской город Златоуст, лежащий в отрогах Южного Урала, среди лесистых вершин, где в восемнадцатом году бились с врагами красные партизанские отряды.
По путевке горсовета пришел из детдома на Златоустовский завод долговязый, неприкаянный юнец Виктор Гордеев, круглый сирота. По счастливой случайности, он попал в инструментальную мастерскую. Особое место на заводе, отличное от остальных. Там слесари-лекальщики небольшой замкнутой группой сидели в новой пристройке - довольно сносные, освещенные хоромы, резко выделявшиеся среди мрачной тесноты других цехов.
– Будешь подметать, - сказал ему сумрачно главный мастер и отвернулся.
Вот вам и учеба по старинке, несмотря на то, что шел уже шестой год революции. Учеба, которую не знает теперь наша молодежь, окруженная помощью ремесленных и технических училищ, цеховых курсов, школ мастеров.
Вместо инструментов - метла. Вместо изучения специальности - «Эй, Витька, сбегай!», «Эй, Витька, подотри!». .. И так из месяца в месяц, долгие месяцы.
Лекальное дело считалось тогда особой привилегией. Сюда не очень-то допускали «чужаков». Тонкая, красивая специальность была фамильной, переходя из рода в род, когда приемы и секреты дед передавал отцу, а отец - сыну. Ею владели целые семейства, как наследством. А этот бездомный Витька тоже еще куда захотел.
Заманчивое дело оставалось для него запретным. Только издали мог он приглядываться к тому, что совершалось там, за рабочим столом, под руками этих придирчивых, насмешливых и удивительно искусных людей. «Эй, Витька, чего уставился!» Все, казалось, было рассчитано на то, что малец не выдержит, уйдет.