Профиль невидимки
Шрифт:
«Найду сам, тогда и посоветуюсь», - упрямо думает Клейменов и сердито морщит лоб.
Он сидит перед чистым, пустым полотном кальки и рассеянно, без мысли водит карандашом. Завитушки, похожие на розанчик. Мышка с хвостиком… Фу ты! И это в служебное время!
Необходимо найти какой-то более тонкий способ подвеса иглы, найти это капризное равновесие, чтобы игла касалась поверхности и достаточно плотно и вместе с тем очень нежно. Равновесие? .. А почему же не создать подвес по принципу весов? Решение, которое напрашивается само собой.
Маленькое чувствительное коромысло, как в точных химических весах. На одном конце - игла. На другом конце - узкая пластинка - якорь, качающийся перед электрической катушкой. То самое легчайшее равновесие, которого ищут все изобретатели приборов с механическим осязанием. Игла совсем легко касается поверхности, и любое ее движение вверх и вниз по гребешкам тотчас передается в силу равновесия на другой конец, туда, где пластинка якоря. Он, якорь, повторяет перед катушкой колебания иглы, и токи в катушке уже посылают сигналы, как бы серию электрических снимков, снятых с невидимых гребешков. Весы - этот механический рычаг передал эстафету рычагу электрическому.
Вот что появляется в грубых чертах у Клейменова на кальке вслед за розанчиком и мышкой. Как будто обещающий подход. Но увы, опять резкое мнение отвергает возникшую, казалось бы счастливую, мысль.
В одной из книг, где говорилось о гребешках, о методах их исследования, попалось Клейменову упоминание и о весах. «Подобная система служил не может», - решительно отвергал автор именно то, что показалось молодому конструктору таким естественным. Но почему же? Слишком неповоротлива, малоподвижна система весов, слишком у нее велика инерция, чтобы поспевать за всеми быстрыми, частыми колебаниями иглы, бегущей по гребешкам. И тут же в подкрепление своего приговора автор приводил схему. Вот и разберись! И снова взор тянется туда, где стол главного конструктора.
Когда Клейменов принес ему книгу, Георгий Иванович долго вчитывался в слова: «Подобная система служить не может». Имя автора было известно, у него был собственный большой опыт конструирования профилографов именно с иглой. И его мнение что-нибудь значило. А подвес иглы - это как раз та начальная точка, от которой идет в приборе вся остальная цепь… либо высокой чувствительности, либо непоправимых ошибок. Очень ответственная точка. Не только гребешки, но и малейший просчет тут вначале будет возведен потом в тысячи и тысячи раз. Ошибка, становящаяся катастрофически великой. Автор не имел в виду слишком большого увеличения и все-таки предостерегал против весов. А что же тогда будет у них?
Георгий Иванович задумался над схемой. Маленькое коромысло, переваливающееся туда-сюда на опоре. Вероятно, он, автор, сам пробовал, испытывал. И не получалось. Интересно, он делал сам или ему кто-нибудь готовил? Кто, какие руки изготовляли? Ведь это такая капризная, тонкая вещь, именно точка опоры. Рассчитать можно - это одно, но как сделано, как сработано в кусочке металла, вот что… Располагал ли автор такими возможностями, такими руками? А завод? Их завод инструментальный, со своей традицией мастерства. Это уже кое-что. И люди здесь есть кое-что умеющие.
Главный конструктор отодвинул книгу и сказал:
– Все равно будем пробовать.
КОЕ-ЧТО УМЕЮЩИЕ
В глубине заводского сада, за живой стеной зеленых зарослей, стоит двухэтажный корпус под стеклянным сводом, с двумя распластанными крыльями. В левом крыле уединенного корпуса за всевозможными глухими и прозрачными перегородками находится не совсем обычный цех. Какое-то свое, негромкое и неспешное напряжение работы сразу угадывается здесь, в светлом, довольно чистом помещении.
Экспериментальный цех. Отсюда, из этого цеха, выходят новые конструкции инструментов и приборов, которые перейдут потом в производство завода, в другие цехи. Здесь получают первое реальное оформление идеи, положенные на чертежные листы, пробные устройства и механизмы, предложения, требующие практической проверки. Особый цех, состоящий, в отличие от других, при отделе главного конструктора и неизменно вызывающий у других смешанное чувство зависти и уважения. Этот цех не работает, вернее - не должен работать на текущую программу завода. Он работает на завтра, на будущее, его программа - технический прогресс. Казалось, сами строители завода, люди первой пятилетки, воздвигавшие эти стены, этот цех, сказали тем, кто должен в нем трудиться: ищите, экспериментируйте, ищите новое. Вот вам и специальный цех для этого - экспериментальный.
Дух спокойной, солидной деловитости царит в левом крыле. Тут не устремляются гурьбой к выходу в обеденный перерыв, не торопятся оставлять станки по окончании рабочего дня и, не спеша одеваясь, еще часто рассуждают и спорят над какой-нибудь деталью. Люди все больше пожилые, серьезные, знающие цену и себе и своему делу. Станки здесь универсальные, на которых можно произвести на свет любую оригинальную вещь - штучную, индивидуальную. Да и каждый работающий здесь также представляет собой незаурядную профессиональную индивидуальность. Короче говоря - «кое-что умеющие».
Что бы ни задумал конструктор у себя за столом, какое бы остроумное ни принял он решение, все равно к его мысли должны прибавиться еще труд, мастерство, находчивость этих людей за станками в цехе, чтобы новая вещь могла заявить свое право на существование. Чтобы плоские линии превратились в объем, в строго целесообразную форму, в точные срезы, торцы, отверстия и диаметры, в совершенно отделанные поверхности. И чем тоньше, филиграннее вещь, тем больше приходится думать: а как же там обернутся с ней, в экспериментальном? Иногда только там и можно получить ответ на то, что действительно годится и что не годится.
Есть в том цехе еще один отгороженный, защищенный стеклом рабочий угол. Всего пять-шесть человек, затворившись от остальных, образуют там тесный кружок избранных. Слесари-лекальщики. За простыми дощатыми, залосненными верстаками производят они операции самого тонкого, чистого свойства, создавая из мертвых кусочков металла подлинное одухотворение точности.
За крайним верстаком, как раз против огромного окна, выходящего в наиболее пустынную и тихую часть заводского сада, сидит слесарь Виктор Павлович Гордеев. На заводе он уже более двадцати лет, но не в этой выслуге лет его главная заслуга, а в его искусстве лекальщика. В том, что умеет рассчитывать его глаз, что творят его руки, - эти аккуратные, чуть нервные пальцы, всегда чисто вымытые и все же потемневшие на подушечках от постоянного соприкосновения с металлом. За работой очень подтянутый, в темном халате, скупо сдержанный в быстрых и четких движениях, он довольно иронический в частной беседе, и на его не по годам моложавом, гладко выбритом лице легко пробегает какая-то кроткая и вместе с тем по-мальчишески лукавая улыбка. Теперь от этого человека многое зависело.