Прогнозы изменения законов природы

«Стать святым, официально». Такая ссылка случайно открылась мне в поисковике, когда мне было четырнадцать. Хотя это было во время моего любимого урока, географии, я открыл текст, расположил телефон на колене и полностью прочитал. В то время я таким же порядком освоил почти всего Фенимора Купера.

Изложение было от органов церкви (я

такое всегда проверял), а не искусительным предложением услуг. Открытием оказался не только сам факт такого, доступного всем, откровения. По тексту было много других потрясений для юного ума и чувствования. Очевидным, но, тем не менее, резким ударом была необходимость… умереть! В том возрасте ещё не задумываешься о смерти, для подростка смерти нет. Даже так: каждый считает себя бессмертным. А старики или умирающие – так это какие-то дураки, либо не сумевшие истинно жить, либо не знающие элементарных вещей. Например, что в чай можно добавлять меньше сахара. Погибших мы, конечно, не берём – такое отношение к ним нечестно. И это явление я решил осмыслить потом, сейчас мне было не под силу.

При этом я уважал взрослых. Даже решил, что стоит слушать их советы – это бывает или может быть полезным. Мнение о себе, что я самый умный (свойственное возрасту с двенадцати до двадцати, а у кого и больше), я определил внутри верным не до конца. «А вдруг эти советы неспроста! И так, может быть, наоборот, интересно поступать с учётом мудрости старших – в контрапункт юношескому максимализму и не как все. Есть же, например, заповеди».

До сих, хоть мне уже за сорок, продолжаю называть про себя это соображение самым верным за всю свою жизнь. Только было неясным, как же взрослые могут погибать. Молодёжь, понятно – по незнанию и неопытности. А вот взрослые? Особенно сами себе создавая предпосылки к погибели? «Правда, и снова вдруг – вдруг, они каждый хотели оказаться святыми или среди святых?!»

Я бы хотел уже результата – стать святым! А погибнуть для этого, конечно же, не было никакого желания. Я хотел бы умереть осознанно, возможно, даже через самоубийство. Но тогда в святые не возьмут. Вот незадача!

Вернулся в урок: про Панамский канал было интересно и тоже полезно знать. По географии я был лидером в классе или даже в параллели: знал не только кучу столиц, но и высоты и глубины, ширину проливов, длину морских трасс, даты открытий. Без иллюзий, что это пригодится – просто как замещение реальных путешествий, в которые неизвестно, поеду ли.

Учительница и наш классный руководитель, Изабелла Константиновна, почему-то иногда ставила ударения не там. Например, Никарагуa. Отличницы и те, кто стремились ими стать, повторяли её интерпретацию. Но все же классная была хорошая (хотел написать «классная», но мы всё-таки в приличном обществе!).

Когда нас пересаживали в классе, я старался найти предлог сесть в ряд у окон. Попутная жизнь природы и людей были интересны – именно там таилась суть, в том числе, про святость и про всё остальное. Сегодня осень входила в уверенный пасмур, земля стала исключительно лиственной. Даже ворОны, а их у нас всегда было чересчур много, примолкли и сами смотрели на нас в окна с немым вопросом про тепло. Копавшие траншею рабочие были заняты улучшением мира – я их уважал и любил. Многие же учителя почему-то показывали на них пальцем и грозили школьникам: «Вот, не будете учиться, станете копать землю!». Я такого не понимал: ведь копать – это самое первое и самое, на мой взгляд, благородное дело от начала времён. В этих усилиях и попытках трансформировать изначально тяжёлую для человека природу кроется суть земли – в призыве «Я – для тебя! И ты – для меня!».

Смиряло с осознанием необходимости «умереть» (это я возвращаюсь к желанию «стать святым», а такое поселилось во мне теперь навсегда) изучение жития кандидатов. При этом звание святого не означало,

что он или она должны всегда вести безупречный образ жизни. Святость чаще должна была подтверждаться подвигом веры. Как с Апостолом Павлом: он долгое время был гонителем Христа, когда лично не знал его. Но затем познал и стал широко распространять христианство.

(Когда бы ещё я мог так открыто и без боязни выражать свои мысли! Только такие предельные темы могут дать, и не отнимать, основу для безоспоримых рассуждений – а многие хотят их оспаривать просто по причине своего, данного им по ситуации, места. И да, я горжусь таким длинным рассуждением и не хочу никого оскорбить.)

Эта сложность, или, по крайней мере, претензия на сложность, пришла, конечно, с возрастом. Именно тогда я так не мог думать. Меня занимал больше наш неофициальный турнир в классе по мини-футболу во дворе школы, чем пересдача географии. Тогда я получил единственную за все десять лет «тройку» в четверти – играли полуфинал. Изабелла, оказывается, видела меня играющим, ну и я не явился к назначенному времени. Я одновременно жалею и нет. Жалею – что не уважил любимого учителя, а не жалею – что забил мощный гол, с лёта, левой (я двуногий футболист, это редкость) в ближнюю «девять».

Изабелла Константиновна, разбираясь в классный час с каким-то нашим происшествием, всегда говорила: «Будем сидеть до морковкиного задованья» (вместо «заговенья»). Потом, через много лет, я оценил это «задованье». Оно и важно, как не просто окончание чего-то во вселенском масштабе, а как всеобщий смысл. Итого, вселенское моё личное «задованье» должно было сводиться именно к святому становлению – чтобы я стал (и я должен стать) святым! Готовность пронести свой крест и быть распятым – самое, можно сказать, простое. Хотя я и сёстры и братья по духу готовы сделать это в том самом евангелическом контексте!

Сейчас мне за сорок. Окончил военное училище. Живу – родил – состою… Собственно, я полковник. А в войну, как замполита, призвали в… иезуиты.

Подразделение пропаганды было мощным и многочисленным само по себе. Кроме того, вся военная структура была пронизана напряжёнными струнами смеси особистов с воспитателями, психологами и другими ответственными за дух воинов. Причём половина усилий направлялась вовнутрь самой структуры. Однако на упреждение или подготовку чего-то не хватало – когда реальной, а не показной воли, фактически работающих «серийных», а не штучных моделей идеологического вооружения. А главное: практически все не доверяли системе, знали и частными чувствами боялись, что в любой момент та их пережуёт и выплюнет. Насчёт системы никто не обольщался.

Но войну большинство приняли как правильное движение. Одним из мотивов был долгожданный повод к единению, чего не было многие десятилетия. Пусть будет плохо, пусть будет, как будет, – но это возможность стать снова если не друзьями, то соседями, с теми, кто живёт совсем далеко, кого ты никогда не узнаешь, кто так же готов к новым лихим временам. Приходилось жалеть всех. Ведь многие строили свои мысли от не заданной в их судьбе линии, но имея потребность оказаться вместе. На любое время. Об изломах такой логики и заповедях, конечно, не думали.

Среди скрытых мотивов было, конечно, и «навредить соседу», и иррациональное желание разрушить, и звучал в голове набор фраз из телевизора… Сложнее всего было молодёжи: и до того было неясно насчет будущего, а сейчас всё стало настолько неопределённо, что оставалось только смотреть в себя.

В атмосфере разлилась возбуждённая тревога – и поскольку возбуждение вызывает прилив физиологических проявлений, то тревога была с оттенком веселья. Перепады частного и, уверен, коллективного настроения становились чаще, нарушалась последовательность мыслей и сомнений – реальность происходила как этот бессвязный текст. Неизвестно, происходило всё это так осознанно или нет.