Прогулки по Аду
Шрифт:
Вдруг мое внимание привлекли звуки китайской (она же вьетнамская) музыки. Плакат с изображением монады и иероглифов, запах готовящейся еды и свет из освещенной витрины. (Опять освещенный свет, значит воображение где-то поблизости).
толкнул дверь вьетнамского кафе. Интерьер заставил вспомнить советские времена. Большой зал, освещенный газосветными лампами, стены, покрашенные светло-салатовой масляной краской, длинные, прямоугольные столы, застеленные клеенками, дешевые металлические стулья с фанерными сиденьями. Судя по всему, средний счет в заведении не превысит
Редкие вьетнамские посетители и такие же вьетнамские официантки. Здесь был туалет, и мне удалось умыться и помыть руки, правда, без мыла и холодной водой. Я даже помыл ноги. Закинуть их в умывальник пытаться не стал, помыл в унитазе. Дерьмо к дерьму. И с мокрыми ногами вышел в зал.
По-русски здесь понимали плохо, но мне удалось заказать миску тушеных овощей с рисом и чайник зеленого чая. В процессе наслаждения горячей едой появилась подевавшаяся куда-то сколопендра. Я и забыл про нее, увлекшись торговлей. Она выбралась на стол с зажатым в челюстях большим черным тараканом.
Завидев сколопендру, официантка с ужасом на лице и тряпкой в руке бросилась к моему столу.
— Спокойно! Это со мной! — крикнул я, накрывая сколопендру ладонью. Официантка что-то по-своему заверещала, показывая на рот.
— Нет, нет. Это не еда, это друг, — попытался я ее успокоить. Она еще некоторое время покрутилась вокруг и отошла, но явно недовольная. Поняв, что опасность сколопендре больше не угрожает, я убрал руку, и мы продолжили трапезу. Каждый свою.
Я пил чай и ждал, когда высохнут ноги.
— Слушай, — сказал я сколопендре, — неплохо бы тебе имя подобрать. А то и обратиться к тебе по-человечески не могу. Выбирай: Скола или Пендра.
Сколопендра уронила остатки таракана и задергалась. Я не сразу догадался, что она смеется.
— Ладно, — согласился я. — Оставим Сколу, вроде Школы или Шкалы, и то и другое неинтересно, а чем тебе не нравится Пендра? Похоже на Даздраперму, было такое имя в Советской России от «Да здравствует Первое Мая». И у девочек ассоциации интересные возникали.
— Назови ее Лапанальда — «Лагерь Папанинцев на льдине», — предложило плюхнувшееся на соседний стул воображение. Оно оглянулось, подозвало официантку и заказало чашку кофе.
— Заказывать кофе во вьетнамском ресторане — просто дурной вкус, — сказал я. — Кроме того, совершенно не уверен, что смогу его оплатить. Денег в обрез. И Лапанальда имя женское, а сколопендра — мальчик.
Сколопендра, не переставая дергаться, согласно кивнула.
— На свои пью, — хмуро ответило воображение. — Мальчик? Ну тогда пусть будет Пендриком, — и оно радостно заржало. Сколопендра тоже снова задергалась. — Или в официальных случаях — доном Педро.
Я засмеялся:
— Будешь Педром? — спросил я сколопендру. Та, не переставая дергаться, несколько раз согласно махнуло ножкой.
— Окей, — кивнуло воображение, отхлебывая принесенный официанткой кофе, — имя есть. И кофе неплохой, кстати, — сказало оно мне, и небрежно бросило на стол розовую купюру с портретом дядюшки Хо и цифрами 50 000.
— Что это? — спросил я.
— Вьетнамские донги, — ответило воображение, —
Подошедшая вьетнамка с удивлением взяла купюру, позвенела мелочью, пытаясь дать сдачу. Но воображение великодушно махнуло рукой и встало из-за стола.
— Прощай, — сказало оно мне. — Мне пора, а свой ночлег будешь придумывать без меня.
Я посмотрел ему вслед, пошевелил подсохшими ногами, обулся и тоже попросил счет. Сколопендра стала торопливо доедать таракана.
На принесенной бумажке стояла цифра: 370 руб., таракан в счет не вошел. Я положил четыреста и подумал, что, наверное, это были последние данные мною чаевые в жизни.
На улице стало еще холоднее, то ли просто показалось после еды и тепла. Я направился к окружавшим рынок пятиэтажкам. Подъезды встретили меня домофонами и кодовыми замками. Я было сунулся вслед за входившей в подъезд бабкой. Та ткнула меня клюкой и, закрывая дверь перед моим носом, зло сказала: «Ща в милицию позвоню». В соседнем доме я также потерпел неудачу.
— Куда! — крикнул вышедший из подъезда мужик, оттесняя меня от двери, пока не щелкнул закрывшийся замок.
Да, оборону от вьетнамского рынка жильцы держали крепкую. Я подумал про вокзал, но вспомнив комиссаров, ментов и скинхедов, поостерегся. Пришлось тащиться назад.
Я завернул в лабиринт железных контейнеров, где вьетнамцы держали свою Дольчу Габану и Армани. Прошел мимо мусорки с кучей картонных коробок.
Некоторые контейнеры стояли не вплотную, и между ними были щели. Из щелей невыносимо несло мочой. Я поискал наименее прописанную, в которую смог бы протиснуться. Нашел. Она оказалась еще и непрокаканной, очевидно, потому что рядом светил уличный фонарь. Сходил за картоном к мусорке. Одну почти целую коробку я воткнул в щель вертикально, остальные, в сложенном виде, прислонил перед ней к металлическим стенкам контейнеров и еще несколько толстым слоем уложил на землю. Получилось вполне приличное логово. Я залез в щель и накрылся парой слоев картона. Одна из коробок оказалась из-под стирального порошка, я расчихался, но порошок отлично отбивал запах мочи. Как говорят англичане, у каждой тучи есть серебряная подкладка.
В моем картонном замке было холодно, но все же теплее чем под открытом небом под звездами. Я лежал на спине, мерз, слушал, как в картоне шебуршится сколопендра, смотрел на луну, зависшую над межконтейнерной щелью, на черные тучи, несущиеся по звездному небу, на журавлиный клин неопознанных летающих объектов, неторопливо прошедших курсом зюйд-зюйд-вест.
Я лежал и думал о Лене. Вспоминал ее фотографии, ее, адресованные не мне, улыбки, строчки ее де… ну, просто стихов и прозы, тоже написанные не мне, ее искаженное отвращением лицо с последней фотки в паблике. Увы, даже отвращение было не ко мне. А так, само по себе, типа к жизни. Единственной эмоцией, стойко испытываемой ею ко мне, было глубокое безразличие, лишь чуть смягченное легкой неприязнью.