Проходящий сквозь стены. Рассказы
Шрифт:
— Как это время от времени! — перебила его Анриетта. — Каждый второй день у нас общая жизнь.
— Ну да, конечно, можешь не напоминать, — усмехнулся Мартен. — От тебя ничего не зависит, ты стараешься, как можешь.
Анриетта выпустила его руку и встала с обиженным видом. Потом принялась раздеваться, а Мартен, притворяясь, что спит, подглядывал за ней исподтишка. В полной тишине она снимала одну часть одежды за другой, нисколько не заботясь, смотрит он на нее или нет. В ее движениях, в выражении лица было что-то непривычное, отчужденное, какая-то рассеянность, истома, сожаление, подмечал Мартен, словно она еще погружена в воспоминания о мире, из которого недавно вернулась. Вот так, наверное, она раздевалась в дни его небытия. Сняв все, она предстала в дразнящей наготе; она тут, рядом с ним, такова несомненная данность, но Мартену виделось, как гибкое тело его подруги движется в какой-то иной реальности. Сама собой напрашивалась мысль, что и там кто-то был с нею рядом. Воображение Мартена не преминуло дорисовать картинку. Да самого утра он не сомкнул глаз — все прислушивался к ровному дыханию Анриетты и представлял себе, какие тени минувшего дня населяют ее сны.
Что поначалу было исключением, превратилось в привычку, теперь Анриетта приходила домой за полночь по меньшей мере раз в неделю. Мартена это страшно раздражало, но предлогов выплеснуть ярость не представлялось. Что, женщине нельзя сходить разок-другой в кино? — оправдывалась Анриетта. Мартен кипятился, но даже не мог утешаться мечтами о мести. Каждая минута опоздания словно добавляла в его и без того урезанное существование еще целый час мертвого времени. Он замкнулся в молчании и молчал до тех пор, пока в нем не вспыхнула настоящая ревность. Подозрения, которые он долго старался подавлять, вдруг показались ему вполне обоснованными. Человеку, живущему через день, на роду написано носить рога; чтобы не изменять ему, женщина должна обладать такой непробиваемой верностью, какой и сам рад не будешь. Мартен это понимал и все же докучал Анриетте вопросами, звучавшими как упреки.
— Ладно тебе, выдумываешь Бог знает что! — отмахивалась она.
Ее невозмутимый тон выводил Мартена из себя. Он скрежетал зубами, хохотал, рыдал, страстно сжимал ее в объятиях и снова задавал одни и те же вопросы. Это становилось невыносимым, но Анриетта терпела и утешала себя тем, что хоть через день может жить спокойно, а многие жены и этим не могут похвастать. Мартен сам толкал ее на неверность, убеждая, что только полная дура не завела бы на ее месте любовника. И наконец, в один прекрасный день, когда он пребывал в небытии, она встретилась с белокурым аккордеонистом по имени Деде, очень тонкой натурой. Он едва успел раскрыть рот, а Анриетта уже не сомневалась в его уме.
— Такой человек, как я, — втолковывал он ей, — нуждается в любовной близости. Кто не склонен к глубинному анализу души, довольствуется малым. Лишь бы избранница устраивала его по эстетическим меркам. Но артист — иное дело. Его потребности идут дальше любовных сношений. Вы спросите почему, да потому, отвечу я, что ему нужно, чтобы ценили и понимали его искусство. Не каждая женщина на это способна. Мы, артисты, разборчивы. Но вам я скажу, не колеблясь: вы мой идеал.
Взор его был так неотразим, что отметал последние ее сомнения. Случившееся никак не умалило и не увеличило ревности Мартена; каждый второй день по нескольку раз разыгрывалась одна и та же сцена.
— Я же знаю, у тебя есть любовник, — повторял он. — Поклянись, что нет.
— Конечно, милый, — отвечала Анриетта. — Я тебе клянусь.
Меж тем каждый промежуточный день она посещала аккордеониста в его комнатке на улице Габриель. Она любила его без памяти, что, однако, не отменяло любви к Мартену. Деде как настоящий артист считал себя свободным от обязанности сохранять верность. Я, точно пчелка, говорил он, собираю нектар со всех цветов, чтобы обогатить свой музыкальный диапазон. Настал черед Анриетты испытать муки ревности. Теперь она лучше понимала, каково приходилось Мартену, и горячо ему сочувствовала. Голос ее трепетал от волнения, когда она клялась ему в вечной любви.
Но женщины, любящие сразу двоих, редко бывают благоразумными. И вот, когда Деде соврал, что поселил у себя старушку-мать — на самом деле он хотел без помех облетать все встречные цветочки, — и потому не сможет больше принимать у себя Анриетту, она сказала:
— Ну тогда приходи ко мне сам.
Деде пришлось долго уламывать, но все-таки он согласился. И однажды, в день, когда Мартена не существовало, пришел на улицу Толозе, где Анриетта угостила его ужином. Весь вечер гость был озабочен только одним: подбирал слова, чтобы перед уходом, как он заранее наметил, объявить о разрыве; сама хозяйка думала о том же и со страхом ждала этих слов; вот почему ни он, ни она не заметили, что будильник остановился на четверти одиннадцатого. В полночь оживший в постели Мартен потерял дар речи от изумления. Посреди комнаты, спиной к нему стоял мужчина в кальсонах и что-то вещал властным голосом, а Анриетта, закрыв лицо руками, слушала его и плакала.
— От судьбы не уйти, Анриетта, — говорил незнакомец. — Ты не можешь меня понять.
Не дожидаясь продолжения, Мартен выставил обоих за дверь. Аккордеонист был так ошеломлен его внезапным появлением, что даже не вернулся за своей одеждой. Мартен выбросил ее вместе с тряпками Анриетты в окно, снова забрался в постель, но уснуть не смог.
Следующий день он попытался прожить как прежде, по-холостяцки. Улицей Рике дошел до квартала Шапель и стал смотреть на утопающие в утренней дымке бурые равнины. Но время тянулось страшно долго, казалось, полдень не наступит никогда. Стрелки на часах двигались еле-еле, вокруг ничего интересного. Сама мысль об обеде в одиночку, в пустом доме была нестерпима Мартену, и он зашел в ресторан. Поел он меньше чем за полчаса, однако и они показались ему бесконечностью, он даже испугался, не замедлилось ли время.
Наученный утренним опытом, он просидел до вечера в кино, а выходя, купил детективный роман, но от скуки ничего не помогало. Отныне так же мучительно тянулись все дни его земного существования, и он уже был бы рад жить сутки в неделю, а не то и в месяц.
Как-то вечером, одолеваемый тоской по мертвому времени и желанием укрыться в нем навсегда, Мартен надумал разогнать хандру и начать бурную жизнь. Час был довольно поздний, он вышел из дома и врезал по физиономии первому встречному. Тот отскочил, взбежал, зажимая разбитый нос, вверх по лестнице, которой кончается улица Толозе, и с верхней ступеньки обрушил на обидчика поток брани. Мартен послушал-послушал его да и понял, что попытка не удалась — время ничуть не ускорилось. Тогда он решил поискать приключений в кино. Ему повезло — на соседнем месте сидела молодая женщина, он сразу принялся, хотя довольно вяло, щупать ее коленки. Но женщина ушла из зала под руку с соседом справа, который пощупал ее первым.
Мартен тоже вышел и зашагал по бульвару. Ему взбрело в голову дождаться двенадцати часов и исчезнуть у всех на глазах. Вдруг на другой стороне он заметил Анриетту. Она сидела на террасе кафе с каким-то пожилым мужчиной. Позабыв о машинах, Мартен рванулся напрямик через улицу. Летевшее на полной скорости такси не успело затормозить. Строго говоря, несчастного случая не произошло: Мартен улетучился как раз в тот момент, когда его сбил капот машины, но больше он на Монмартре не появлялся, — видимо, удар оказался смертельным.
А Анриетта, успевшая узнать несчастного Мартена, сказала своему любовнику:
— Гляди-ка, уже полночь!
Обманутый многомуж
Однажды летним погожим днем бродяга пришел в деревню, дул сильный ветер. На ветру полоскались простыни, они белели везде на изгородях, ведь всю неделю светило солнце, и женщины, пользуясь хорошей погодой, устроили стирку. Между яблонями натянули веревки и развесили тряпки, панталоны, кальсоны, чулки, которые дергал и подбрасывал ветер, веселившийся на равнине. Бродяга одолел немалый путь и устал, однако в поисках пропитания и ночлега не стал стучаться в первую же дверь, а решил сначала оглядеться. Кроме хлеба и охапки соломы он нуждался в ласковом приветливом слове из женских уст, в доброжелательном взгляде, в улыбке, радушии. Возле первого дома бродяга заметил на веревке среди прочего белья трое женских нижних штанов, — такие оказались бы впору лишь хилому ребенку, — а рядом две короткие мужские рубашки с длиннющими рукавами, достающими чуть ли не до земли. И сразу вообразил супружескую пару, неимущих прижимистых крестьян, что трудились от зари до зари и гордились этим: нелюдимого, угрюмого приземистого мужа и сварливую, боязливую тощую жену. По правде сказать, не вообразил даже, а ясно увидел. Ее в застиранных штанах, его в куцей рубашке, оба недоверчивые, желчные, — ехидные — у бродяги был наметанный глаз и немалый опыт за плечами. Мимо второго дома он прошел, ускорив шаг, — здесь сушилось столько мужской одежды, что хватило бы на целое войско: вот они, могучие землепашцы, выстроились в два ряда, охраняя амбар с собранным урожаем. Хозяйка третьего жилища ошеломила бродягу пышностью форм, он помедлил, созерцая трое панталон, раздутых ветром до невозможности, а затем поспешно удалился, оробев. Так он брел и брел по деревне, домов было много, однако ни один не казался гостеприимным. Тут висели слишком внушительные шаровары, там — чересчур узкие штаны-скупердяи, само собой, избыток мужских рубашек тоже его пугал. Наконец, он приблизился к дому, чьи обитатели забыли о стирке: на изгороди не отбеливались простыни, в саду ни единой рубашки, и штаны не развевались на ветру. Бродяга постучал, позвонил в колокольчик, но ответа не получил, тогда он осторожно приоткрыл дверь и нерешительно вошел. Вид неприбранной, разоренной кухни вполне его успокоил. У погасшего очага, закрыв лицо руками, горевал покинутый муж.