Проигравший. Тиберий
Шрифт:
Она ничего не могла добиться от мужа — но это уже само по себе было неким откровением. Выходило, что только здесь Ливия могла получить ответ на свой вопрос: в чем заключалась главная ошибка ее жизни? Все же она радовалась, когда Август посещал ее, — встречи с мужем приносили ей облегчение, и смерть понемногу начинала становиться желанной.
Из живых чаще всего навещала Агриппина. Для затравленной Сеяном Агриппины дружба с матерью императора — пусть и нелюбимой — была последней защитой. Хрупкой и ненадежной, но все же защитой.
То ли чувства Ливии перед смертью обострились, то ли Агриппина стала другой — но теперь они без труда понимали друг дружку, о чем раньше и подумать было смешно. У них получался вполне нормальный
И предмет для разговоров всегда был один — Тиберий.
— Он сильно допекает тебя, внучка? — спрашивала каждый раз Ливия с сочувствием.
— Меня все время в чем-то обвиняют, — говорила Агриппина, — и я не могу понять в чем. Мне ничего не нужно, никаких заговоров я не замышляю. Я писала твоему сыну, госпожа Ливия, что прошу у него только оставить меня в покое, — и он больше никогда обо мне не услышит. Он мне ни разу не ответил, после того яблока.
А история с яблоком была такова. Тиберий пригласил Агриппину к себе на обед — это было вскоре после смерти Друза Младшего. Причем, как раз накануне, Тиберий в сенате обвинял ее в различных злоумышлениях. Агриппина колебалась, стоит ли принять приглашение, но все же пошла. Решив только быть осторожней за столом и не есть блюда, если его не пробует Тиберий. Она бы с радостью отказалась от визита, но надеялась, что сможет вызвать доверие императора и убедит его в том, что Сеян на нее клевещет. На обеде ей даже показалось, что своей цели она достигла, — Тиберий был добр, гостеприимен, благосклонно кивал в ответ на ее уверения в покорности. Но под конец обеда вдруг посерьезнел и приказал рабу принести для Агриппины яблоко. «То самое, что мы ей приготовили», — сказал Тиберий. Намек был яснее ясного, и Агриппина не сомневалась, что яблоко отравлено. Когда его принесли — на изящном подносе, очень спелое, — она не смогла перебороть брезгливость и отказалась взять в руки. Тиберий, все больше мрачнея, настаивал, чтобы она откусила хоть маленький кусочек, но она не хотела. Лишь попросила раба завернуть яблоко в салфетку.
— Ты хочешь сказать, что я собираюсь отравить тебя? — прикрикнул на нее Тиберий.
И пока Агриппина искала каких-то оправданий, он встал из-за стола, повернулся и вышел из триклиния. Это были последние слова Тиберия, которые она слышала. А вскоре он уехал из Рима, напустив на нее Сеяна.
— Мои знакомые погибают один за другим, — говорила Агриппина Ливии. — Даже моим подругам, что иногда заходили ко мне поболтать, центурион отрубает головы, а тела их тащат крючьями к Тибру. Они, видите ли, государственные преступницы! Я завидую тебе, госпожа Ливия, — ты скоро станешь свободной от всего этого. Прости, что так говорю возле твоей постели. Но, поверь, я охотно поменялась бы с тобой местами, ибо моя жизнь хуже смерти!
— А что твои дети? — спрашивала Ливия с затаенным интересом. Пренебрежение и ненависть со стороны родного сына рождали в ней незнакомое ранее любопытство к отношениям детей и родителей в других семьях.
— Нерон и Друз — мои главные утешители, — отвечала Агриппина. — Но и боюсь я за них поэтому. Особенно за Нерона, ведь он защищает меня перед всеми, где только можно, и при этом не следит за словами. Один раз я слышала, как он говорил, что, если бы стал императором — а он, как известно, имеет на это право, — то первым делом посадил бы на кол Сеяна и всех его шпионов. И эти слова слышали несколько человек, двое из которых как раз и были шпионами Сеяна. Я убеждаю Нерона быть осторожнее, но он меня не слушает!
Ливия с удивлением и страхом замечала, что любовные нотки, звучащие в голосе Агриппины, ее очень трогают. Пожалуй, этого — любви к своим сыновьям — Ливия никогда не испытывала. Ни к Друзу, ни тем более к старшему своему сыну. А как бы сложилась жизнь, награди ее боги такой любовью? Что, если и она сохранила бы способность плакать от любви и гордости за своих сыновей или от сострадания к их бедам? Ливия пыталась представить себе старшего, Тиберия, в тот момент, когда его требовалось бы пожалеть. Да разве он недостоин жалости? Старый, всеми ненавидимый, внушающий лишь брезгливость и страх, — и в то же время глубоко несчастный, хотя и не понимающий этого. Или все-таки понимающий? Ливия с чувством, похожим на ужас, начинала испытывать к Тиберию жалость — впервые в жизни! Он был ее сыном. Она носила его внутри себя, кричала от боли, когда он выходил наружу. Она была всегда его хозяйкой, а он был ее собственностью — до поры. Теперь отношения хозяйки и раба разрушены. И что осталось? Была злоба, был страх! И вот — их не стало. Ливия смотрела на — плачущую Агриппину и сама еле удерживалась от слез. Может быть, ей не следовало лишать себя и сыновей такого простого счастья, как взаимная любовь.
И может быть, это было главной ее ошибкой в жизни?
Поразительно: Агриппина, как только Ливия ощутила к Тиберию жалость, больше не отзывалась о нем слишком резко. Одна мать поняла другую — своим любящим материнским сердцем.
Но, к сожалению, Ливии не удалось насладиться новым состоянием. Она не успела даже написать Тиберию последнее письмо, в котором хотела попросить у него прощение за все и попытаться выразить словами то, что начала чувствовать к нему. Она умерла на следующий день после разговора с Агриппиной.
Задело сразу взялся Сеян. Он без церемоний оцепил дворец Ливии гвардейской стражей, прошел внутрь и произвел обыск. Перевернул и спальню, в которой лежало тело Ливии. Ушел из дворца очень довольный — ему удалось обнаружить тайник, где хранились письма Августа. Саму хозяйку пока трогать было не велено — до особого распоряжения императора, ведь это дело касалось лично Тиберия.
Ее и не трогали — не осмеливались даже начать готовить тело к погребению. Она так и лежала в темной и душной спальне, и рабы, проходя мимо, зажимали пальцами носы — такое распространялось по дворцу зловоние.
Тиберий, разумеется, тотчас же узнал о смерти матери. Он был вне себя от радости и сразу же сел писать постановление об отмене назначенных Ливии божественных почестей — он знал, что сенат непременно назначит их. В этом не отправленном еще послании также запрещалось присуждать покойной титул матери отечества — Тиберий знал, что Ливия ничего так не хотела в последние годы, как этого.
Около десяти дней прошло в переписке с сенатом — в конце концов был утвержден эдикт императора, по которому покойную следовало хоронить на общих основаниях, не уделяя внимания каким-то ее особым заслугам перед отечеством. Необходимая пышность будет сообщена церемонии тем, что Тиберий примет в ней участие и как верховный понтифик принесет положенную жертву. До прибытия императора в Рим производить какие-либо действия, связанные с похоронами, запрещалось под страхом смерти.
Однако приезд Тиберия откладывался и откладывался. День проходил за днем, неделя за неделей, и каждый раз в сенат приходило письмо, в котором император извинялся, что не приехал, как обещал, и назначал новую дату своего прибытия. Так прошло почти два месяца.
Он так и не приехал. Просто разрешил хоронить без него.
Теперь это было сделать непросто. На погребальном костре должно находиться тело, а не кучка костей, облепленных гниющим мясом — а именно так выглядела Ливия, когда фламины Августа и женщины-обмывалыцицы вошли в спальню. Ее хотели поднять с ложа вместе с простынями, но те тоже сгнили — пришлось искать новые и перекладывать останки уже на них. Последние почести, оказываемые Ливии, когда-то владевшей половиной мира, напоминали процесс труда городского ассенизатора, очищающего нужник. С Ливией произошло то же, что со всяким трупом, чрезмерно долго находящимся в тепле: сначала она раздулась, потом лопнула, а там — черви доделали остальное: вся кровать была ими покрыта.