Проигравший. Тиберий
Шрифт:
Не то чтобы Гай был недосягаем для Ливии. Подумаешь — малоазийский наместник! Ей в свое время, когда она была молода и не очень искушена в подобных делах, удалось поссорить Августа с двумя другими членами триумвирата, казавшегося незыблемым монолитом, — и это были не какие-то юнцы вроде Гая, а великие Лепид и Марк Антоний! С Гаем она расправилась бы любым из множества имевшихся у нее средств — но до поры решила не делать этого. Смерть Гая, находящегося на взлете карьеры и в расцвете сил и здоровья, могла показаться Августу подозрительной. Да что там — могла! Обязательно бы показалась! И Август был способен обобщить некоторые факты (Лепид, Клавдий — бывший муж Ливии, Марцелл, Агриппа, Друз, несколько других имен) и сделать вывод, что слишком уж часто умирают люди, смерть которых так или иначе не вызывает у Ливии особых огорчений.
Другое дело — Луций Цезарь. Он младше Гая, а с младшими братьями вечно что-нибудь случается.
Выдался удобный момент. Очень кстати начались беспорядки в Испании, тамошние легионы то ли были разложены длительным бездельем, то ли еще что, но с подавлением беспорядков явно не справлялись. Ливия предложила послать Луция в качестве проконсула и начальника войска — по ее мнению, для мальчика это была бы неплохая возможность проявить себя. Август, услышав такое предложение, сразу загорелся, и Луций был послан на первую в своей жизни войну немедленно.
Ожидали от него хороших вестей, победных реляций, трофеев и пленных, а дождались лишь его бездыханного тела, которое привезено было в Рим месяца через полтора после отъезда Луция. Какая-то южная болезнь, нечто вроде лихорадки, но с гораздо более тяжелыми последствиями. От начала болезни — когда Луций закашлялся и сказал, что плохо себя чувствует, — до печального финала, который не смогли предотвратить даже специально подобранные самой Ливией искусные лекари, прошло два дня. Тело было решено везти срочно в Рим, а войско пока встало на длительную стоянку: не следовало допускать, чтоб испанские мятежники узнали о смерти нового главнокомандующего римскими войсками — это могло их воодушевить.
Итак, Август лишился одного из своих усыновленных любимцев. В Риме был объявлен десятидневный траур, запрещена торговля и отменены все мероприятия, кроме религиозных. Август, как верховный понтифик, сам провел обряд погребения и совершил молебны в храмах. Все, кто мог его видеть в те печальные дни, в один голос говорили, что император сильно сдал. Августу скоро должно было исполниться шестьдесят пять лет, и каждая новая потеря, безусловно, отнимала у него силы — как топор лесоруба, подрубая корни дерева, отнимает у него возможность держаться за землю.
Из доверительных бесед с мужем Ливия поняла, что Август все больше задумывается о преемнике — о том, кому придется передать в руки верховную власть в государстве, и, пожалуй, впервые задумывается так серьезно. Нет, он не собирался умирать в ближайшее время: он еще вполне крепок, и ум его работает хорошо. Но наследование императорского трона — такое дело, что чем раньше начнешь подготовку к передаче власти, тем более плавно и безболезненно для государства она пройдет. К тому же Август хотел остаться в людской памяти как справедливый и дальновидный правитель. Он очень хотел этого и даже немножко ревновал Гая к его будущей славе, способной, как он думал, затмить его собственную славу. Наверное, всякому правителю хочется (при всей заботе о благе своей страны), чтобы наследник оказался в чем-то немножко хуже, чем был сам правитель в свое время, — чтобы люди вспоминали его с незатухающей грустью и сожалением.
Ливия сама начала заводить такие разговоры — о будущем наследнике и перспективах его правления. О нет, она не желала смерти мужа, просто ею двигала все та же забота: во что бы то ни стало оставить потомкам империю в ее полной силе и могуществе. Вопрос о личности наследника не стоял — разумеется, это был Гай Цезарь, и только он. Ливия просто не видела никого другого, хоть наполовину столь же достойного, как Гай. Но, говорила она Августу, император ведь правит не один, без надежных и опытных помощников не обойтись даже и такому великому правителю, как Август, — разве не так? С этим Август и не спорил. Он охотно признавался при любых свидетелях, что ему самому-то как раз с помощниками очень повезло — разве, не окажись с ним рядом такой жены, как Ливия, его правление было бы столь блистательным? Разве не она держит на своих плечах бремя многих и многих государственных дел?
Все это так, с присущей ей скромностью соглашалась Ливия, но ведь она тоже смертна, возможно, Августу придется ее пережить — и тогда она не сможет стать такой же поддержкой в делах Гаю, какой была для Августа. Гораздо важнее всего прочего, говорила Ливия, позаботиться сейчас именно о таком человеке, на преданность и умение которого Гай мог бы положиться. И таким человеком — о, она долго думала над этой сложной проблемой! — таким человеком, как ни крути, мог стать только один человек — ее сын, Тиберий Клавдий.
Август и слышать ничего не хотел. В его памяти (память так уж устроена, что хранит то, что человеку хочется сохранить) Тиберий остался как грубое и неприятное существо, развратившее и погубившее его любимую дочь Юлию. Военные и гражданские подвиги Тиберия как-то забылись, да Август и не хотел о них вспоминать. Кстати говоря — именно то, что Ливия заговорила с ним о сыне, побудило Августа испытать приступ горькой любви к сосланной Юлии.
Он впервые за пять лет — с того самого дня, когда бедняжку отвезли на Пандатерию, — поинтересовался, каково ей живется. И был страшно поражен, когда узнал, в какой ужасной дыре находится Юлия. Он ожидал, что Юлию пошлют на какой-нибудь более приличный остров, с хорошим климатом и растительностью. И теперь, узнав, какие мучения была вынуждена его любимая, хотя и беспутная, дочь терпеть на голом скалистом островке, в окружении озверевших стражников, в течение пяти долгих лет — он испугался и почувствовал угрызения совести. Мысль о том, чтобы вернуть бедняжку из ссылки, ему и в голову не пришла — как бы он посмотрел ей в глаза? И Август распорядился смягчить для Юлии условия: перевести ее в греческий городок Регий, содержать в хорошем доме и даже позволить принимать посетителей.
(Раздосадованная Ливия, однако, сумела даже и в этих послаблениях углядеть возможность причинить Юлии вред. Она, строго придерживаясь предписания, позволяющего Юлии принимать посетителей, довела этот пункт условий до логического завершения. В целях безопасности каждый человек, пожелавший навестить Юлию, обязан был предъявить офицеру стражи все свои тайные приметы, такие, как родимые пятна, шрамы, волосяной покров интимных мест на теле и так далее. Перед этим офицер получал список таких примет предполагаемого гостя — список составляли специальные чиновники при канцелярии Ливии: пожелавший быть гостем Юлии раздевался в их присутствии, и они фиксировали приметы. Это делалось для того, чтобы к Юлии приходил именно тот человек, который подал заявление, и никто другой не мог себя за него выдать. Большинство знакомых несчастной женщины, узнав, что придется подвергнуться такой процедуре, предпочитали отказываться от встречи. Так что Юлия продолжала жить в одиночестве, никого не видя, а мать ее, Скрибония, уже давно умерла, не вынеся зимнего холода и скудной пищи на Пандатерии.)
Так вот, когда Август немного успокоил свою совесть, Ливия продолжила свои атаки. Императору пришлось, хочешь не хочешь, вспомнить и чистку эргастулов, и армянскую кампанию, и Галлию, и Паннонию, и Германию, и кварталы римской бедноты, где теперь, изливаясь из труб, днем и ночью журчит чистая вода. Он понемногу соглашался признать за Тиберием его прошлые заслуги.
Одновременно с напоминанием о заслугах сына Ливия все чаще подводила мужа к разговору о причинах, побудивших Тиберия оставить столь блестящее поприще. Юлия — да, это само собой. Выносить ее безобразия никакой мужчина бы не смог. Но причина ли это? Нет, скорее — повод, всего лишь искра, воспламенившая факел его благородства. Услышав о благородных порывах души Тиберия, Август удивился: чего-чего, а этого он как-то не замечал. Потому и не замечал, возражала Ливия, что истинное благородство не выставляется напоказ. Тиберий видел, как нелегко утверждаться в обществе юным Гаю и Луцию, особенно после того, как Август их усыновил. Оба мальчика, стремительно обойдя Тиберия в положении, прекрасно понимали, что их бывший отчим — гораздо более уважаемый в Риме человек, чем они. Им было неловко чувствовать себя так возвысившимися над Тиберием (вот, кстати, откуда пошло их увлечение дурными компаниями — своеобразный юношеский протест против самих себя, это же ясно любому, кто хоть малость мыслит в психологии!). И Тиберий очень тонко это понимал! Он понимал, что мальчикам надо дать возможность проявить себя, но так, чтобы они не ощущали давления его, Тиберия, авторитета. И в то же время — Августу он не мог объяснить своих чувств, потому что опасался — о, благородный! — что его могут заподозрить в том, что он завидует Гаю и Луцию. Вот почему была придумана такая смехотворная причина, как усталость от дел.