Проигравший. Тиберий
Шрифт:
Он пришел в гости к Германику один, без сопровождения — как простой горожанин приходит к соседу. Других гостей в это время не было, и Постум с порога заметил, что выбрал для визита самый удачный момент. Они с Германиком обнялись.
— Почему — самый удачный? — спросил Германик. — В моем доме, кажется, не бывает плохих людей. По крайней мере, таких, чье присутствие было бы тебе неприятно.
— Это так, — смущенно улыбнулся Постум. — Но я не это имел в виду, Германик. По нынешним временам как раз я-то и есть самый неприятный гость. Общение со мной скоро будет приравнено к государственной измене.
И, справившись
— Мы как раз собирались немного подкрепиться, — сказал Германик, не придавая значения последним словам Постума, — Ведь до ужина еще далеко. И, кроме того, мне, похоже, надо наедаться впрок — у отца в лагере строгая диета.
— Ты даже за глаза называешь Тиберия отцом? — удивился Постум, — Вот уж не думал.
— Но ведь он мне отец.
— Ха! Такой же папаша, как и Август — ему самому, — язвительно произнес Постум. — Прошу тебя, милый Германик, не называй его отцом хотя бы при мне.
— Хорошо, не буду, раз это тебе не нравится, ворчун! — сказал Германик и поднял ладонь, словно клянясь в шутку. С этими словами он приобнял шурина и повел его в триклиний, где под руководством Агриппины две пожилые рабыни уже накрывали стол и расставляли блюда с закусками. По обычаю отлив из чаш немного вина в жертвенный сосуд перед домашним алтарем, Германик и Постум возлегли друг напротив друга. Агриппина, оставив хозяйственные хлопоты, расположилась возле мужа.
Выпили за Германика, за его военные успехи, за счастливое возвращение, за благополучие его дома и семьи. Потом Агриппина под тем предлогом, что ей надо отдать распоряжения кухарке, попросила прощения у брата и мужа и оставила их. Она чувствовала, что Агриппа пришел не только пожелать удачи Германику. И знала, что при ней Постум не будет говорить ни о чем серьезном.
С ее уходом беседа и впрямь потеряла веселость. Постум сделался хмурым и теперь производил на Германика впечатление человека, уставшего от жизни. Это до странного не вязалось с его внешним видом атлета, чья мускулатура вырисовывалась даже под складками свободной тоги. Постум выглядел таким грустным и непохожим на себя, что Германику вдруг стало очень жаль его. И чувство неосознанной вины снова сжало сердце.
— Что с тобой, милый брат? — спросил Германик. И, чтобы сгладить неловкость от вопроса, прозвучавшего слишком участливо, пошутил: — Если ты не разрешаешь называть Тиберия отцом, то тебя-то я могу называть братом?
— Конечно, можешь. Ведь ты мне и в самом деле как брат, — отозвался Постум, не заметив шутки.
— Так что тебя печалит? — опять спросил Германик. Ему подумалось, что, занятый своими заботами, и семейными и служебными, он давненько не интересовался жизнью Постума. А ведь мог бы поинтересоваться, тем более что некоторые слухи — о его умственном нездоровье, о плохих отношениях с Ливией — время от времени достигали ушей Германика. Да только он не придавал таким слухам значения — уж очень они были нелепы.
Постум помотал головой, словно стряхивая с лица грустное выражение. Заставил себя улыбнуться, глядя на озабоченного его проблемами Германика.
— Просто я думаю, что мы с тобой видимся в последний раз, дорогой Германик, — ответил он.
— Какие глупости! — не сдержался Германик. — Ты разве болен?
— Ах, — поморщился Постум. — Прошу тебя, не повторяй этих идиотских высказываний о моей так называемой болезни. Я здоров.
— Но почему мы видимся в последний раз? Ты думаешь, что меня убьют на войне?
Постум изумленно взглянул на Германика:
— Тебя? Ни в коем случае! Это мне скоро настанет конец — вот что я имел в виду!
— Но что с тобой может случиться, если ты здоров?
— Ах, милый брат, — улыбнулся Постум, — Прости, но должен сказать тебе, что ты — самый простодушный человек из всех, кого я знаю. Не обижайся! Я и сам хотел бы быть таким, как ты. Но, видно уж, другим я уродился. Ты вот немного старше меня, Германик, но я чувствую себя циничным стариком рядом с тобой.
Пришел черед Германику нахмуриться.
— Не слишком ли рано ты записываешься в старики?
— Скорее — поздно. Поверь, милый Германик, я давно уже знаю, что люди умирают не только от болезней. Впрочем, если угодно — то я действительно болен. А название моего недуга — хронический ливизм. Неплохо звучит, а?
И он снова рассмеялся во все горло. Германик не поддержал его смех. Наоборот, еще больше Нахмурился.
— Да, да, именно ливизм, и еще в тяжелой форме, — продолжил, отсмеявшись, Постум. — В гораздо более тяжелой, чем была у моего отца, моих братьев Гая и Луция, и еще много у кого. Посуди сам — могу я выздороветь, если их всех смерть не пощадила? Моя несчастная мать, правда, осталась жива, и о подлинных причинах ее несчастья я могу только догадываться. Но я догадываюсь — и тут не обошлось без ливизма, хотя наказал ее вроде бы сам Август…
Германик понял, куда клонит Постум. Действительно, это отдавало государственной изменой, и слышать такие злопыхательские речи от Постума ему было обидно. Он уважал свою бабку Ливию, считая ее образцом добродетели и первой помощницей Августа в государственных делах.
— Не знаю ничего о такой болезни, — сухо сказал Германик. — Но одно я знаю точно: я должен требовать у тебя объяснений, Постум. И я их требую сейчас — не как хозяин дома и твой родственник, а как трибун!
В триклинии повисла неловкая пауза, во время которой оба собеседника не смотрели друг на друга, а раздумывали. Германик упрекал себя за резкость тона: а что, если Постум в самом деле нездоров? Возможно, с ним надо было бы говорить помягче, убеждая и успокаивая. Постум же, не допускавший и мысли о том, что Германик (чистая и благородная душа) мог знать что-то о кознях Ливии и молчать — на секунду насторожился. А вдруг Ливия дала Германику указания на его счет? Но было уже поздно обрывать разговор или сводить его к неудачной шутке. Германик был для Постума последней надеждой и единственным во всей Италии человеком, которому можно было верить. Для того чтобы перестраивать свое давнее хорошее отношение к Германику, у Постума уже не было времени, и он не для этого пришел.
— Я готов объясниться, трибун, — после долгого молчания произнес Постум. — Но сначала хочу тебе сообщить вот что: мне объявлено, что сразу после твоего отбытия из Рима меня сошлют.
— Что значит — сошлют? — оторопел Германик.
— То и значит. Как сослали мою мать — на какой-нибудь остров под надежную охрану. Я уже представляю себе эту дыру — ни деревьев, ни травы, одни голые камни и ветер. Да еще соленой воды вокруг сколько хочешь. Но купаться нельзя.
— Постум! Что ты говоришь? Может, это вино на тебя так действует?