Происхождение всех вещей

Гилберт Элизабет

Альма изучила береговой ландшафт и его отличительные черты, запомнила приблизительный распорядок приливов и отливов. Она не очень хорошо плавала (плавать она научилась в детстве, в реке Скулкилл, но Тихий океан по сравнению с рекой Скулкилл был то же самое, что ее хижина по сравнению с «Белыми акрами»), но каждую неделю заставляла себя заходить все глубже и глубже в медленные, темные воды залива Матавай. К счастью, из-за рифа вода в заливе была относительно спокойной.

Она приучилась купаться по утрам в реке вместе с другими женщинами из поселка — все они были такими же крепко сложенными и сильными, как и сама Альма. Таитяне обожали чистоту и каждый день мыли волосы и тело пенистым соком имбиря, росшего вдоль берега. Альма, не привыкшая купаться каждый день, вскоре начала удивляться, почему всю жизнь так не делала. Научилась она и не обращать внимания на стайки мальчишек, стоявших на берегу и смеявшихся над женщинами и их наготой. Поделать с этим ничего было нельзя: на Таити от детей было не скрыться ни днем, ни ночью. Да

и таитянок их насмешки не волновали. Гораздо больше их заботило состояние волос Альмы, грубых, как проволока; они хлопотали над ними с печалью и беспокойством. У всех таитянок были очень красивые волосы, ниспадавшие на спину гладким черным водопадом, и они от души жалели Альму за то, что ей не досталось таких же великолепных волос. Она и сама себя ужасно жалела. Одной из первых фраз, которую Альма выучила по-таитянски, было извинение за то, что у нее такие волосы. Интересно, было ли в мире такое место, где ее волосы не сочли бы за несчастье? Пожалуй, нет.

Альма старалась запоминать как можно больше таитянских слов и училась у всех, кто с ней заговаривал. Местные относились к ней по-доброму и были рады помочь; ее попытки изъясняться на их языке они воспринимали как игру. Альма начала со слов, обозначавших все то, что можно было увидеть в заливе Матавай: деревья, ящериц, рыб, небо и прелестных маленьких голубей, ууайро (это слово звучало в точности как их нежное воркование). Затем, как только смогла, перешла к изучению грамматики. Жители поселка знали английский кто лучше, кто хуже; были те, кто говорил довольно бегло, другие же просто догадывались, о чем речь, Альма была твердо намерена при каждой возможности вести разговор на таитянском.

Однако она обнаружила, что таитянский — язык непростой. На слух он казался ей больше похожим на птичье пение, чем речь, и Альма чувствовала, что ей не хватает музыкальности, чтобы овладеть им. Кроме того, таитянский казался Альме ненадежным языком. В нем отсутствовали непреложные нормы и твердые правила, существовавшие в латыни или греческом. Особенно любили жители залива Матавай озорничать со словами: они меняли их как будто каждый день. Иногда подмешивали к своему таитянскому кое-что из английского и французского, придумывая новые слова, к примеру оли мани (что означало «старик»). (И даже смысл этого слова был неустойчив — один пожилой таитянин однажды сказал о своей жене при Альме: оли мани хой, то есть «она тоже старик».) Таитяне любили сложные каламбуры, которые Альма никогда бы не смогла понять, ведь дед ее деда не родился на этой земле. А еще жители залива Матавай и туземцы в Папеэте говорили по-разному, хотя их разделяло всего семь миль; а у таитянцев из Таравао или Теахупо тоже был свой язык. На разных концах острова одна и та же фраза могла иметь разный смысл и сегодня значить одно, а завтра — другое.

Альма внимательно изучала окружавший ее народ, пытаясь понять порядки, существующие в этом любопытном месте. Важнее всего было понять сестру Ману, ведь та не только ухаживала за свиньями, но и была в поселке кем-то вроде шерифа. Сестра Ману следила за выполнением протокола, отмечая любое нарушение этикета и любой проступок. Преподобного Уэллса в поселке все любили, а сестру Ману боялись. Сестра Ману — чье имя означало «птица» — была одного роста с Альмой (большая редкость для женщины в любой части света) и обладала развитой мускулатурой, как у мужчины. Она вполне смогла бы взвалить Альму себе на спину, если бы ту понадобилось куда-то отнести. В мире было не так много людей, о которых можно сказать то же самое.

Сестра Ману никогда не расставалась со своей широкополой соломенной шляпой и каждый день украшала ее свежими цветами, но, купаясь вместе с ней в реке, Альма заметила, что лоб Ману изуродован решеткой толстых белых шрамов. В поселке были еще несколько старух с такими же таинственными отметинами на лбу, но у Ману было еще одно увечье: на каждом из мизинцев отсутствовала одна фаланга. Альме казалось очень странным, что кто-то мог покалечиться так аккуратно и симметрично. Ей было сложно представить, во время какого занятия человеку могло так чисто срезать оба кончика мизинца. Но спросить об этом она не решалась.

Именно сестра Ману утром и вечером звонила в колокол, призывая жителей своего поселка к молитве, и те покорно являлись — все восемнадцать человек. Даже Альма старалась никогда не пропускать религиозных служб в заливе Матавай, потому что сестру Ману это ужасно бы рассердило, а без ее благосклонности Альма долго бы здесь не прожила. Кроме того, высидеть эти службы было не так уж сложно. Они редко длились дольше пятнадцати минут, и проповеди сестры Ману, которые та упорно читала на английском, было всегда интересно послушать. Если бы их лютеранские сборища в Филадельфии были такими же незамысловатыми и занимательными, Альма, возможно, стала бы более убежденной лютеранкой. На Таити в церкви она всегда все слушала внимательно и в конце концов начала понимать отдельные слова и фразы незнакомых таитянских песнопений.

Рима атуа: рука Божья.

Буре атуа: Божий народ.

Что касается маленького мальчика, который принес окуляр от ее микроскопа в ту первую ночь, то со временем Альма узнала, что он один из шайки, состоявшей из пятерых

мальчуганов; те шныряли по поселку, не имея никакого определенного занятия, развлекались с утра до ночи бесконечными играми, а вечерами замертво валились на песок… ну прямо собачья стая. Отличать мальчишек друг от друга она научилась лишь через несколько недель. Того, что пришел к ней в хижину и отдал ей окуляр от микроскопа, звали Хиро; у него были самые длинные волосы, и он занимал в шайке самое высокое положение. (Потом она узнала, что по таитянской иерархии Хиро был королем воров. Ей показалось забавным, что во время первой встречи с маленьким королем воров в заливе Матавай тот вернул ей что-то.) У Хиро был брат по имени Макеа, хотя, возможно, на самом деле братьями они не были, а просто так друг друга называли. Еще они утверждали, что Папейха, Тиномана и еще один Макеа также приходятся им братьями, но Альма решила, что этого не может быть, поскольку все мальчики были одного возраста и двоих из них звали одинаково. Альма никак не могла понять, кто их родители. Ничто не указывало на то, что об этих детях заботился хоть кто-нибудь, кроме них самих.

В заливе Матавай были и другие дети, но те относились к жизни намного серьезнее этих пятерых мальчишек, которых Альма про себя прозвала «бандой Хиро». Эти другие дети ходили в миссионерскую школу, где каждый день проводились уроки английского и чтения даже для тех, чьи родители были не из поселка преподобного Уэллса. Среди них были маленькие мальчики с аккуратно подстриженными короткими волосами и маленькие прелестные девочки с косичками, в длинных платьях и с сияющими улыбками. Уроки проходили в церкви, а учительницей была молодая женщина с приветливым лицом, в первый день сообщившая Альме, что в поселке говорят по-английски. Ее звали Этини — «белые цветы, растущие вдоль дороги», — и по-английски она говорила безупречно, с чистым британским акцентом. По слухам, в детстве ее лично обучала жена преподобного Уэллса, и теперь Этини считалась лучшей учительницей английского на всем острове. Таитяне, недавно обратившиеся в католичество, те, что остались верны языческим обычаям, отправляли своих детей в залив Матавай, и малыши каждый день проделывали долгий путь пешком, чтобы учиться английскому у этой исповедовавшей методизм туземки.

Опрятные, послушные школьники произвели на Альму сильное впечатление, однако куда большее любопытство у нее вызывали пятеро диких безграмотных мальчишек из банды Хиро. Никогда в жизни она не встречала детей, наслаждавшихся такой свободой, как Хиро, Макеа, Папейха, Тиномана и другой Макеа. Маленькие свободные короли, они были счастливы. И в море, и в кронах деревьев, и на земле они чувствовали себя как дома, словно мифические существа, объединявшие в себе черты рыбы, птицы и обезьяны. Они отважно катались на лианах и с бесстрашными воплями ныряли в реку. Заплывали на риф на маленьких деревянных досках, а потом, к изумлению Альмы, вставали на эти доски и седлали бурлящие — вздымающиеся и падающие — волны. Это занятие они называли фахеэй, и Альма представить не могла, какой ловкостью и уверенностью в себе нужно обладать, чтобы беззаботно мчаться по набегающим волнам. Вернувшись на берег, мальчишки без устали боксировали и боролись друг с другом. Они строили ходули, намазывались с ног до головы каким-то белым порошком, вставляли в глазницы маленькие палочки и гонялись друг за дружкой по песку, изображая высоченных страшных чудовищ. Запускали уо — воздушного змея из сушеных листьев пальмы. Набегавшись вволю, играли в бабки, но вместо бабок у них были маленькие камушки. В зверинце у них были кошки, собаки, попугаи и даже угри (для угрей в речке выкладывали из камней загоны, и они на свист высовывали свои страшные головы, а мальчишки кормили их с руки кусочками фруктов). Бывало, банда Хиро кого-то из своих любимцев съедала, сдирая с них кожу и поджаривая на самодельном вертеле. Собака здесь была распространенным блюдом. Преподобный Уэллс уверял, что таитянская собачатина не уступает на вкус английской баранине, однако он не пробовал английской баранины так давно, что Альма сомневалась, стоит ли верить его словам. И надеялась, что Роджера не съедят.

Как вскоре узнала Альма, Роджером звали маленькую рыжую собачку, наведавшуюся к ней в фаре в первую ночь на Таити. Роджер был ничьим, но, видимо, питал особую нежность к Амброузу Пайку, который и дал ему это благородное и звучное имя. Обо всем этом ей поведала сестра Этини, которая также дала ей любопытный совет:

— Роджер никогда вас не укусит, сестра Уиттакер, если только вы не попытаетесь его накормить.

В первые несколько недель пребывания Альмы на Таити Роджер приходил в ее маленькую хижину каждую ночь, чтобы облаять Альму от всей души. Долгое время она не видела его при свете дня. Постепенно он стал терпимее, а его припадки ярости — короче. А проснувшись однажды утром, Альма увидела, что Роджер спит на полу у ее кровати. Это означало, что ночью он вошел к ней в дом и не залаял. Альма решила, что это важное достижение. Услышав, как она пошевелилась, Роджер зарычал и убежал, но на следующую ночь опять вернулся и с тех пор уже не лаял. Со временем женщина все-таки попробовала его накормить, а он попытался ее укусить. Но вообще-то они ладили. Хотя нельзя было сказать, что Роджер стал настроен дружелюбно, он, по крайней мере, больше не изъявлял желания вцепиться ей в глотку, и это ее утешало.