Происхождение всех вещей
Шрифт:
— А куда она сплавила все свои дорогущие платья? — раздраженно плевался Генри, когда Пруденс приезжала в «Белые акры» в лохмотьях. — Матрасы ими набила, что ли?
Но Альма видела матрасы Пруденс, и те были набиты соломой.
Многие годы вся Филадельфия судачила о том, куда Пруденс и ее муженек подевали приданое Генри Уиттакера. Может, Артур Диксон был игроком, тут же промотавшим все богатство на скачках и собачьих боях? Или держал еще одну семью в другом городе, и она жила в роскоши? А может, Диксоны сидели на зарытом сокровище неописуемых размеров, пряча его за фасадом нищеты?
Но со временем правда всплыла: все деньги ушли на борьбу за права чернокожих. Вскоре после
Все это выяснилось в 1838 году в интервью, данном Пруденс газете «Инкуайрер», в котором ее расспросили о странных привычках ее семьи. Интерес газетчиков подстегнуло сожжение местного зала собраний аболиционистов разъяренной толпой линчевателей, и теперь они искали любопытные и разнообразные точки зрения на антирабовладельческое движение. Один из репортеров вышел на Пруденс Диксон — известный аболиционист упомянул о скромности и щедрости наследницы Генри Уиттакера. Газетчик был заинтригован, ведь до сих пор имя Уиттакеров в Филадельфии никогда не было связано с проявлениями безраничной щедрости. Кроме того, разумеется, сыграли роль удивительная красота Пруденс — подобные вещи всегда привлекают внимание — и контраст ее точеного личика и убогого образа жизни, что делало ее еще более привлекательным объектом для статьи. Ведь по правде говоря, даже если Пруденс нарочно пыталась стать дурнушкой, надев невзрачное платье, то потерпела в этом деле безнадежный крах. Пруденс могла сколько угодно одеваться как уборщица, но скрыть осиную талию и кожу цвета слоновой кости, спрятать восхитительный венец золотых волос было невозможно. С возрастом Пруденс стала даже милее. Ее лицо осунулось, и оттого прекрасные голубые глаза на нем стали казаться еще больше, глубже и выразительнее. А когда ее изящные белые запястья и тоненькая шейка выглядывали из-под унылых темных одежд, она производила впечатление плененной королевы или Афродиты, заключенной в монастырь.
Газетчик был сражен, и интервью длилось долго. Статья появилась на первой странице; ее сопровождал довольно удачный набросок миссис Диксон. В статье содержались обычные факты об аболиционистах, но воображение жителей Филадельфии пленило признание Пруденс Диксон, выросшей в почти дворцовых залах «Белых акров»: та объявила, что в течение многих лет не позволяет себе и своим домашним пользоваться любыми предметами роскоши, произведенными с использованием рабского труда.
«Вы, вероятно, думаете, что нет ничего порочного в том, чтобы носить платье из южнокаролинского хлопка, — приводились в статье слова Пруденс, — но это не так, ибо подобными путями зло проникает в наш дом. Вы считаете невинным удовольствием баловать детей, угощая их сахаром, однако удовольствие становится грехом, если сахар этот выращен людьми, живущими в неописуемых муках. По той же причине в нашем доме не употребляют кофе и чай. Я призываю всех добрых христиан в Филадельфии поступать так же. Если мы станем выступать против рабства, но продолжим наслаждаться его трофеями, то кто мы, как не лицемеры, а разве можно верить, что Господь одобрит наше лицемерие?»
Дальше в статье Пруденс и вовсе пускалась во все тяжкие: «Наша семья живет по соседству с семьей свободных негров: это добрый, порядочный мужчина по имени Джон Харрингтон, его жена Сэйди и трое их детей. Они живут в бедности и едва сводят концы с концами. Мы с мужем стараемся жить не богаче их. Мы следим, чтобы наш дом был не роскошнее, чем у них. Часто Харрингтоны помогают нам по дому, а мы помогаем им. Я убираюсь на кухне вместе с Сэйди Харрингтон. Мой муж рубит дрова бок о бок с Джоном Харрингтоном. Мои дети учатся азбуке и счету вместе с детьми Харрингтонов. Они часто обедают с нами за нашим столом. Мы едим ту же пищу и носим то же платье, что и они. Зимой, если у Харрингтонов нет обогрева, мы сами не топим печь. Нас греют отсутствие стыда и знание, что Христос поступил бы так же. По воскресеньям мы с Харрингтонами посещаем одну службу в их скромной негритянской методистской церкви. Там нет удобств — так почему они должны быть в нашем храме? Их детям порой приходится ходить босиком — так почему у наших должна быть обувь?»
Тут Пруденс, видимо, зашла слишком далеко.
В течение следующих дней газету захлестнул поток разгневанных откликов на ее слова. Некоторые из этих писем пришли от ужаснувшихся матерей («Дочь Генри Уиттакера не дает своим детям носить обувь!»), но большинство — от разъяренных мужчин («Коль миссис Диксон так нравятся черные африканцы, как она утверждает, пусть выдаст свою самую симпатичную маленькую белую дочурку за самого чернильно-черного сынка ее соседа — жду не дождусь поглядеть, как это будет!»).
Что до Альмы, она не могла отделаться от чувства, что статья ее слегка раздражает. Было в манере Пруденс что-то, что, по мнению Альмы, подозрительно смахивало на гордыню и даже самолюбование. Разумеется, самолюбование обычных смертных было Пруденс несвойственно (Альма ни разу даже не застала сестру за разглядыванием своего отражения в зеркале), но Альме казалось, что сестра ее страдает тщеславием иного, более завуалированного рода, проявляющимся в чрезмерном проявлении аскетизма и самопожертвования.
Смотрите, как мало мне нужно, словно заявляла Пруденс. Смотрите, какая я хорошая.
Пруденс с ее демонстративной бедностью раздражала Альму, как Диоген раздражал Платона. Мало того, она невольно задумывалась о том, не хочется ли иногда чернокожим соседям Пруденс, Харрингтонам, отведать чего-нибудь, помимо кукурузного хлеба и патоки, и почему бы Диксонам не купить им еды вместо того, чтобы тоже голодать в столь бессмысленный знак солидарности?
Газетные откровения Пруденс обернулись неприятностями. Вначале угрозам и нападкам подверглись Харрингтоны: их затравили до такой степени, что они вынуждены были переехать в новый район. Потом мужа Пруденс, Артура Диксона, забросали лошадиным навозом, когда он шел на работу в Пенсильванский университет. Матери стали запрещать своим детям играть с детьми Пруденс. Кто-то взялся вешать на калитку Диксонов полоски южнокаролинского хлопка и оставлять горки сахара на их пороге — поистине странное и изобретательное предостережение! А потом однажды, в середине 1838 года, Генри Уиттакер получил по почте анонимное письмо, в котором говорилось: «Заткните рот своей дочери, мистер Уиттакер, или увидите, как ваши склады сгорят дотла».
Этого Генри терпеть уже не смог. Его и так оскорбило то, что дочь растратила свое щедрое приданое, но теперь под угрозой была его собственность. Он вызвал Пруденс в «Белые акры», намереваясь вбить в нее хоть немного здравомыслия.
— Будь с ней мягок, отец, — предупредила Альма накануне встречи. — Пруденс, скорее всего, шокирована и обеспокоена. События последних недель принесли ей немало тревог, и ее, вероятно, больше занимает безопасность ее детей, чем твоих складов.
— Сомнительно, — проворчал Генри.