Происхождение всех вещей

Гилберт Элизабет

Изучая время мхов, Альма пыталась не волноваться о своем смертном существовании. Сама она пребывала в ловушке ограниченного человеческого времени, но тут уж ничего поделать было нельзя. Ей ничего не оставалось, кроме как использовать по максимуму отведенную ей короткую жизнь мотылька-однодневки. Ей было уже сорок восемь лет. Пустяковый срок для колонии мха, но значительное число прожитых лет для человека, особенно женщины. У нее уже закончилась менструация. Волосы белели. Если повезет, ей достанется еще двадцать, тридцать лет на жизнь и исследования, максимум сорок. Это было все, о чем можно мечтать, и она мечтала об этом каждый день. Ей так много еще нужно было узнать, а времени оставалось так мало.

Альма часто думала, что, если бы мхи знали, как скоро Альмы Уиттакер не станет,

они бы ее пожалели.

* * *

Тем временем жизнь в «Белых акрах» шла обычным чередом. Компания Уиттакера по торговле ботаническим сырьем за годы не расширилась, но и не уменьшилась; можно сказать, что она стабилизировалась и стала надежной машиной, приносящей прибыль. Оранжереям Генри по-прежнему не было равных в Америке, и в настоящее время на территории «Белых акров» произрастало более шести тысяч разновидностей растений. В Америке в то время разразился бум на папоротники и пальмы (ушлые журналисты окрестили его птеридоманией), и Генри обратил эту моду себе на пользу, выращивая эти растения и торгуя всевозможными экзотическими видами с ажурной листвой. Принадлежавшие ему мельницы и фермы также приносили много денег, а часть своих земель за последние годы он выгодно продал железнодорожным компаниям. У него еще хватало сил, чтобы заинтересоваться новой перспективной сферой — торговлей каучуком, и не так давно он подрядил своих наместников в Бразилии и Боливии, чтобы те вложились в это пока сомнительное новое дело.

Так что Генри Уиттакер был живее всех живых, что, возможно, кому-то представилось бы чудом. К восьмидесяти восьми годам его здоровье не слишком сдало, и это было поразительно, если учесть, как отчаянно он на него жаловался и какая напряженная у него была жизнь. Зрение, правда, было уже не то, но с увеличительным стеклом и хорошей лампой он по-прежнему мог читать бумаги. А с надежной тростью — совершать обходы своих владений. Одевался он все так же — как знатный лорд восемнадцатого века.

Дик Янси, его дрессированный крокодил, по-прежнему умело вел международные дела компании Уиттакера и ввозил новые и дорогостоящие лекарственные растения, такие как симарубу и хондродендрон. Джеймс Гэррик, тот самый честный квакер и деловой партнер Генри, скончался, но аптеку унаследовал его сын, и лекарства под маркой «Гэррик и Уиттакер» по-прежнему разлетались в Филадельфии и за ее пределами. Монополия Генри на торговлю хинином на международном рынке пошатнулась в результате действий французских конкурентов, однако ближе к дому дела у него шли хорошо. Недавно он выпустил новое лекарственное средство под названием «Энергетические пилюли Гэррика и Уиттакера» — смесь иезуитской коры, смолистой мирры, сассафрасового масла и дистиллированной воды, сулящая излечение от всех известных человечеству недугов, от малярии до волдырной сыпи, женских недомоганий и прочего. Товар пользовался ошеломляющим успехом. Пилюли были недороги в изготовлении и приносили устойчивую прибыль, в особенности летом, когда Филадельфию охватывали болезни и каждая семья, богатая, бедная ли, жила в страхе перед эпидемией. Женщины готовы были лечить этими пилюлями все.

Тем временем вокруг «Белых акров» вырос город. Там, где прежде стояли лишь тихие фермы, раскинулись шумные кварталы, пустили омнибусы и почтово-пассажирские пароходы, построили каналы, железнодорожные пути, мощеные дороги и шлагбаумы. С 1792 года — с тех пор, как Генри Уиттакер прибыл в Америку, — население страны удвоилось. Во всех направлениях бежали поезда, расплевывая вокруг горячий пепел и угли. Священники и моралисты всех мастей опасались, что вибрации и тряска подобных скоростных путешествий подтолкнут впечатлительных женщин к сексуальному распутству и безумию страстей. Поэты воспевали природу, в то время как природа исчезала на их глазах. В Филадельфии теперь было около дюжины миллионеров, а раньше был один лишь Генри Уиттакер. Все это было новым. Но холера, желтая лихорадка, дифтерия и пневмония не делись никуда. И фармацевтический бизнес оставался на плаву.

После смерти Беатрикс Генри так и не женился; он вообще не проявлял никакого интереса к брачным делам, ему не нужна была жена, ведь у него была Альма.

Альма хорошо заботилась о Генри, и иногда, примерно раз в год, он даже хвалил ее за это. За много лет она научилась как можно лучше организовывать собственную жизнь с учетом отцовских капризов и требований. Как правило, его общество было ей приятно (она нежно любила его и ничего не могла с этим поделать), хоть она и понимала, что каждый час, проведенный в компании отца, отнимает у нее время, которое можно было бы потратить на изучение мхов. Генри принадлежали ее дни и вечера, но утро она оставила себе и своей работе. С возрастом ему становилось все сложнее раскачиваться по утрам, и потому эта схема работала. Иногда он по-прежнему желал видеть в «Белых акрах» гостей, чтобы те его развлекали, но теперь это случалось все реже. Нынче гости бывали у них раза четыре в год, а не четыре раза в неделю, как прежде.

Разумеется, Генри остался таким же капризным и невыносимым. В неурочный час Альму все еще могла разбудить Ханнеке де Гроот, которая, кажется, вообще не старела, со словами: «Отец зовет тебя, дитя». Тогда Альма вставала, запахивала теплый халат и шла в кабинет отца. Там она находила Генри, раздраженного, мучившегося бессоницей; он шелестел ворохами бумаг и требовал глоток джина и дружескую партию в нарды — в три часа ночи. Альма покорялась ему без лишних слов, зная, что назавтра он будет чувствовать себя усталым и у нее появится больше времени для своих трудов.

«Я когда-нибудь рассказывал тебе про Цейлон?» — спрашивал он, и она позволяла ему говорить, пока он не засыпал. Порой и она засыпала под звуки его голоса. Наступал рассвет, освещавший своими лучами старика и его беловолосую дочь, уснувших прямо в креслах, не успев закончить партию в нарды. Потом Альма поднималась и прибиралась в комнате. Звала Ханнеке и дворецкого, чтобы те помогли отвести отца в постель. И бежала завтракать, а после шла или в кабинет в каретном флигеле, или к своей россыпи замшелых валунов, где снова могла сосредоточиться на своей работе.

Так продолжалось уже более двадцати пяти лет. И она думала, так будет всегда. Жизнь Альмы Уиттакер не была несчастной. Ничуть.

* * *

Другим, однако, повезло меньше.

Скажем, старый друг Альмы, Джордж Хоукс, издатель трудов по ботанике, не обрел счастья в своем браке с Реттой Сноу. Не была счастлива и Ретта. Альма знала об этом, но это ее не утешало и не радовало. Другая на ее месте злорадствовала бы, упиваясь своего рода мрачной местью за свое разбитое сердце, но Альма была не из тех, кому приносят удовлетворение чужие страдания. Более того, она больше не любила Джорджа Хоукса (этот огонь погас уже много лет назад), но лишь жалела. Он был доброй душой и всегда оставался ей верным другом, но редко кому так не везло с выбором спутницы жизни.

Поначалу казалось, что взбалмошная и неугомонная невеста Джорджа Хоукса внушает ему лишь оторопь, но со временем Ретта стала все более открыто его раздражать. В первые годы после свадьбы Джордж и Ретта иногда ужинали в «Белых акрах», но вскоре Альма стала замечать, что Джордж мрачнеет и съеживается, стоит Ретте заговорить, как будто заранее боится того, что она скажет. Наконец он вовсе перестал открывать рот за столом — казалось, надеялся, что тогда и его жена умолкнет. Но если он этого добивался, его маневр не срабатывал. Рядом с тихоней мужем Ретта все больше начинала нервничать и оттого болтала еще более неутомимо, а это, в свою очередь, повергало ее супруга в еще более решительное молчание.

Еще с годами у Ретты появилась довольно странная привычка говорить, из-за чего Альме было на нее больно смотреть. Когда она говорила, ее пальцы беспомощно порхали у губ, словно она пыталась поймать слова, вылетавшие из ее рта, остановить их или даже засунуть обратно. Временами Ретте действительно удавалось остановиться посреди очередной фразы, не закончив высказывать ту или иную безумную мысль, и тогда она прижимала пальцы к губам, чтобы слова перестали литься наружу. Но лицезреть этот триумф было еще тяжелее, ведь последнее нелепое, незавершенное предложение так неловко повисало в воздухе, а Ретта в ужасе смотрела на своего безмолвного мужа, расширив сиявшие раскаянием глаза.