Происхождение всех вещей

Гилберт Элизабет

Так Альме и пришло в голову привести остальное поместье в тот же порядок, что и оранжерею, где росли орхидеи. Ведь в самом деле, когда в последний раз протирали все стекла до единого в других парниках? Она даже не помнила. Теперь ей казалось, что, куда ни посмотри, все вокруг заросло плесенью и пылью. Все заборы нужно было покрасить и починить, дорожка, усыпанная гравием, заросла сорняками, в библиотеке под потолком пауки сплели паутину. Все ковры нужно было как следует выбить, все очаги — вычистить. Пальмы в большом парнике столько лет не подстригали, что они почти проросли сквозь крышу. По углам амбаров валялись высохшие звериные косточки —

там годами мародерствовали кошки; кареты потускнели, а горничные казались одетыми по моде тридцатилетней давности, потому что так оно и было.

Альма наняла портных, чтобы сшить всем слугам форму, и даже заказала два новых льняных платья себе на лето. Предложила она новый костюм и Амброузу Пайку, но тот взамен попросил четыре новые кисти. (Именно четыре. Она предложила купить пять. Но он сказал, что пять ему не нужно, четыре — уже достаточная роскошь.) Альма подрядила команду энергичных молодых людей из соседних деревень, чтобы те помогли навести блеск в поместье, как прежде. Женщина вдруг поняла, что, когда старые работники в «Белых акрах» в прежние годы умирали или увольнялись, им никто не находил замену. И теперь в поместье работала лишь треть слуг от того числа, что служили здесь двадцать пять лет назад, и рук попросту не хватало, чтобы хорошо обслуживать все постройки и посадки.

Ханнеке сперва противилась новеньким.

— Нет у меня больше сил — ни телесных, ни душевных, — чтобы делать из плохих слуг хороших, — пожаловалась она.

— Но Ханнеке, — возразила Альма, — смотри, как ловко мистер Пайк навел порядок в оранжерее! Разве мы не хотим, чтобы все поместье так же хорошо выглядело?

— Ловкачей в мире и так полно, — отвечала Ханнеке, — а вот кого недостает, так это умных. Твой мистер Пайк только работу другим создает. Твоя мать в гробу бы перевернулась, узнай она, что мы теперь вручную цветочки полируем.

— Не цветочки, — поправила Альма, — а листья.

Но со временем Ханнеке смирилась, и вскоре Альма уже смотрела, как она отправляет новых молодых работников выкатывать из погреба старые бочки с мукой; их выскребли дочиста на дворе, а потом высушили на солнце — работа, которой никто не занимался на памяти Альмы с той поры, как Эндрю Джексон был президентом.

— Не слишком увлекайтесь уборкой, — предупредил Амброуз. — Немного запущенности, может, и не повредит. Например, замечала ли ты, что самая великолепная сирень всегда растет у ветхих амбаров и заброшенных лачуг? Иногда красоте требуется немного запущенности, чтобы как следует проявить себя.

— И это говорит человек, полирующий орхидеи банановыми корками, — рассмеялась Альма.

— Да, но это же орхидеи, — отвечал Амброуз. — Это совсем другое дело. Орхидеи — они как святые мощи, Альма, и относиться к ним нужно с благоговением.

— Знаешь, Амброуз, — проговорила Альма, — все наше поместье уже стало походить на святые мощи… после священной войны!

Теперь они звали друг друга «Альма» и «Амброуз».

Так прошел май. И июнь. Настал июль.

Была ли она когда-нибудь так счастлива?

Она никогда не была так счастлива.

До приезда Амброуза Пайка жизнь Альмы была приятной. Пусть ее мир казался маленьким, а дни — монотонными, не было ничего такого, что она не могла бы стерпеть. Она хорошо распорядилась своей судьбой. Работа с мхами занимала ее мысли, и она знала, что ее исследования безупречны. У нее были ее записи, гербарий, микроскопы, ботанические теории, переписка

с коллекционерами со всего мира, ответственность перед отцом. У нее были свои ритуалы и привычки. Ей было присуще достоинство. Она напоминала книгу, которую вот уже почти тридцать лет подряд открывали на одной и той же странице, и неплохая это была страница. Она была оптимисткой. Можно даже сказать, что она была довольна жизнью. И по всем признакам это была хорошая, спокойная жизнь.

Но теперь Альма никогда уже не смогла бы вернуться к той, прежней жизни.

* * *

В середине июля 1848 года Альма поехала навестить Ретту Сноу в приюте «Керкбрайд» — впервые с тех пор, как ее подругу туда поместили. Альма не сдержала данное Джорджу Хоуксу слово навещать Ретту каждый месяц, но с появлением Амброуза жизнь в «Белых акрах» стала столь насыщенной и интересной, что о Ретте она позабыла. Однако к июлю на душе ее стали скрести кошки, и она наняла карету, чтобы ее на день свозили в Трентон. Она написала Джорджу Хоуксу, спрашивая, не хочет ли он присоединиться к ней, но Джордж отказался. Отказался без объяснений, однако Альма знала, что ему попросту невыносимо видеть Ретту в ее нынешнем состоянии. Но с Альмой вызвался поехать Амброуз, чтобы составить ей компанию.

— Но у тебя здесь так много работы, — сказала Альма. — И визит едва ли будет приятным.

— Работа подождет. Я хочу познакомиться с твоей подругой. Должен признаться, что питаю любопытство в отношении болезней мозга. И мне было бы интересно увидеть приют.

Они нашли Ретту в отдельной комнате, где стояли опрятная кровать с изголовьем, стол и стул и лежал узкий ковер; на стене было пустое место, где раньше висело зеркало, до того как его сняли: медсестра объяснила, что оно расстраивало пациентку.

— Мы пытались поселить ее с другой леди на какое-то время, — рассказала медсестра, — но не вышло. Она стала буйной. Начались приступы тревоги и страха. У того, кто останется с ней наедине, есть все причины ее опасаться. Одной ей лучше.

— А что вы делаете во время этих приступов? — спросила Альма.

— Сажаем ее в ледяную ванну, — отвечала сестра, — и еще закрываем ей глаза и уши. Кажется, ее это успокаивает.

Палата не производила неприятного впечатления. Из окон открывался вид на сад позади дома, и света было достаточно, однако все же, подумала Альма, ее подруга, должно быть, чувствует себя одиноко. Ретта была опрятно одета, волосы заплетены в аккуратные косы, но она была похожа на призрак. Бледная, как привидение. Она по-прежнему была хорошенькой, но теперь от нее осталась одна лишь оболочка. Увидев Альму, Ретта не встревожилась, но и не обрадовалась; к Амброузу не проявила никакого интереса. Альма подошла, села с ней рядом и взяла за руку. Ретта позволила ей это. Альма заметила, что некоторые пальцы у нее забинтованы на кончиках.

— А это что? — спросила она у медсестры.

— Она кусает себя по ночам, — объяснила та. — Никак не можем ее отучить.

Альма принесла подруге маленький пакетик с лимонными конфетами и букетик фиалок, завернутый в бумагу, но Ретта лишь взглянула на подарки, будто не понимая, какой из них съесть, а каким полюбоваться. У Альмы возникло чувство, что и цветы, и конфеты в итоге достанутся медсестре.

— Мы приехали тебя навестить, — неуверенно проговорила она, обращаясь к Ретте.

— Тогда почему вас здесь нет? — спросила Ретта севшим от опия голосом.