Происхождение всех вещей

Гилберт Элизабет

Теперь Амброуз смеялся так, что ему пришлось утирать слезы.

— Моя несравненная Альма Уиттакер, — с великой нежностью проговорил он. — Ну и чудесный же у тебя ум! Кстати, этот опасный ход мыслей — именно то, чего так боялся Бог и что должно было случиться, когда женщина отведала бы плод с древа познания. Твой пример — предостережение всем женщинам мира! Тебе нужно немедленно прекратить умничать и взяться за мандолину, или штопку, или еще какое-нибудь бесполезное занятие!

— Считаешь меня нелепой, — заметила она.

— Нет, Альма, не считаю. Я считаю тебя удивительной. И тронут тем, что ты пытаешься меня понять. На такое способен лишь любящий друг. Однако еще глубже меня трогает то,

что ты пытаешься понять — осмыслить рационально — то, что понять невозможно. В этих трудах нет точных принципов. Божественное начало, как писал Бёме, не имеет истока; оно непостижимо и существует за пределами земного опыта. Но это всего лишь разница между твоим и моим умом, моя милая. Я стремлюсь вознестись к Откровениям на крыльях, а ты уверенно ступаешь им навстречу на двух ногах, с лупой в руке. Я рассеянный бродяга, ищущий Бога на периферии, стремящийся найти новый способ познания. Ты же стоишь на земле и рассматриваешь предметы пристально, дюйм за дюймом. Твой способ более рационален и логичен, но я не могу изменить свой.

— Я действительно люблю во всем разбираться, и это ужасно, — согласилась Альма.

— Верно, любишь, хоть ничего ужасного в этом и нет, — ответил Амброуз. — Это естественное следствие того, что ты с рождения наделена столь исключительно упорядоченным умом. Но для меня воспринимать мир одним лишь рассудком — все равно что нащупывать во тьме лицо Господа в толстых рукавицах. Недостаточно лишь изучать, изображать, описывать. Иногда мне необходимо… совершить прыжок.

— Но Бог, навстречу Которому ты совершаешь этот прыжок, для меня непостижим, — заметила Альма.

— Но зачем тебе постигать Его?

— Затем, что я хочу лучше понять тебя.

— Тогда спроси меня прямо, Альма. Не ищи меня в этих книгах. Вот он я, сижу прямо перед тобой и готов рассказать тебе все, что ты захочешь обо мне узнать.

Альма решительно захлопнула лежавшую перед ней толстую книгу. Возможно, слишком резко, ибо та закрылась с громким хлопком. Она повернула стул, чтобы сесть к Амброузу лицом, сложила руки на коленях и проговорила:

— Мне непонятна твоя интерпретация природного мира, и это, в свою очередь, заставляет меня тревожиться за состояние твоего ума. Я не понимаю, как ты можешь не замечать противоречивые моменты или откровенную глупость этих дискредитированных старых теорий. По-твоему, наш Бог — великий и добрый ботаник, запрятавший в каждом виде растений на Земле ключи, способные сделать нас лучше, однако я не вижу тому убедительных доказательств. В мире столько же растений, которые могут нас отравить, сколько тех, которые могут нас излечить. Зачем, к примеру, твой ботаник дал нам лионию и тис, убивающие наших лошадей и коров? Где тут запрятан смысл?

— Но почему бы Богу не быть ботаником? — спросил Амброуз. — А кем бы ты хотела видеть свое верховное божество?

Альма серьезно обдумала этот вопрос.

— Математиком, пожалуй, — решила она. — Тем, кто зачеркивает и стирает. Складывает и вычитает. Умножает и делит. Забавляется с теориями и новыми вычислениями. Избавляется от прошлых ошибок. Это кажется мне более разумным.

— Но никому из знакомых мне математиков, Альма, несвойственно особое сочувствие, и они не лелеют жизнь.

— Вот именно, — отвечала Альма. — Это бы убедительно объяснило страдания человечества и случайную природу наших судеб — все это происходит, когда Бог складывает и вычитает нас, делит и стирает.

— Что за мрачный взгляд! Жаль, что ты видишь нашу жизнь в столь безрадостном свете. Я, Альма, в целом замечаю в мире больше чудес, чем страданий.

— Знаю, — промолвила Альма, — потому и беспокоюсь за тебя. Ты идеалист, а значит, тебя ждет неизбежное разочарование, а возможно, и душевные раны. Ты ищешь учение о добре

и чудесах, не оставляющее места печалям существования. Ты как Уильям Пейли, который заявлял, что совершенство строения каждой вещи во Вселенной доказывает любовь Господа к нам. Помнишь, он говорил, что строение человеческого запястья, столь идеально подходящего, чтобы собирать пищу и создавать прекрасные предметы искусства, является свидетельством любви Бога к человеку? Но человеческое запястье также прекрасно подходит для того, чтобы размахивать топором и убивать наших соседей. Разве это доказательство любви? Более того, из-за тебя я чувствую себя ужасным, мелочным скептиком, потому что я сижу здесь и привожу свои нудные аргументы, а еще потому, что не могу жить в том же сияющем городе на холме, где живешь ты.

Некоторое время они сидели тихо, а затем Амброуз спросил:

— Мы спорим, Альма?

Альма задумалась.

— Возможно.

— Но почему мы должны ссориться?

— Прости меня, Амброуз. Я устала.

— Ты устала, потому что просиживаешь каждую ночь здесь, в библиотеке, и задаешь вопросы людям, умершим четыреста лет тому назад.

— Я почти всю свою жизнь провела, беседуя именно с такими людьми. А некоторые из них были и того старше.

— Но поскольку их ответы тебе не нравятся, ты нападаешь на меня. А разве я могу дать тебе удовлетворительный ответ, Альма, если куда более великие умы уже тебя разочаровали?

Альма обхватила голову руками. Она чувствовала себя измученной.

Амброуз продолжил говорить, но более ласковым голосом:

— Только представь, Альма, что мы могли бы узнать, если бы освободились от необходимости аргументировать.

Она снова взглянула на него:

— Я не могу освободиться от необходимости аргументировать, Амброуз. Не забывай, что я дочь Генри Уиттакера. Я родилась с необходимостью аргументировать. Эта необходимость была моей первой кормилицей. Я всю жизнь делю постель с этой необходимостью. Более того, я верю в нее и даже люблю ее. Аргументация — наш самый прямой путь к истине, ибо является единственным проверенным средством от суеверного мышления и неубедительных аксиом.

— Но если в конечном результате мы всего лишь утонем в словах и так никогда и не услышим… — Амброуз не договорил.

— Что не услышим?

— Да хотя бы друг друга. Не наши слова, а мысли. Наши души. Если ты спросишь меня, во что я верю, вот что я отвечу: вся окружающая нас атмосфера, Альма, наполнена невидимыми источниками притяжения — электрическими, магнитными, огненными, разумными. Все вокруг нас полно вселенского сочувствия. Есть скрытые пути познания. Я так уверен, потому что сам был этому свидетелем. Когда в молодости я бросился в огонь, то увидел, что дверь в хранилище человеческого разума редко открывается нараспашку. Но когда мы распахиваем ее, ничего не остается тайным. Отбросив необходимость аргументировать и спорить — как с другими людьми, так и с самим собой, — мы слышим наши истинные вопросы и получаем ответы на них. Это мощная движущая сила. Это книга природы, написанная не на древнегреческом и не на латыни. Это магический клад знаний, и этим кладом, как мне всегда хотелось верить, можно поделиться.

— Ты говоришь загадками, — сказала Альма.

— А ты говоришь слишком много, — отвечал Амброуз.

Ей нечего было на это ответить. Иначе она сказала бы еще больше. Обиженная, растерянная, она почувствовала, как глаза защипало от слез.

— Отведи меня туда, где мы могли бы вместе помолчать, Альма, — сказал Амброуз, склонившись к ней ближе. — Я так сильно доверяю тебе — и уверен, ты доверяешь мне. Я не хочу больше с тобой спорить. Я хочу поговорить с тобой без слов. Позволь попытаться показать тебе, что я имею в виду.