Прокля'тая Русская Литература

Михайлова Ольга Николаевна

Ходасевич называл его тружеником. Марк Алданов утверждал, что за исключением Бунина, Куприна и Мережковского, почти все новейшие писатели так или иначе пришли к славе или известности через скандал. У кого босяки, у кого порнография, у кого "передо мной все поэты предтечи", кто - "запущу в небеса ананасом" или "о, закрой свои бледные ноги". "...Знаю, пишет он Бунину, что Вас большевики озолотили бы, - если бы Вы к ним обратились. Знаю, что Вы умрете с голоду, но ни на какие компромиссы не пойдете. Знаю, наконец, что это с уверенностью можно сказать лишь об очень немногих эмигрантах..."

– О любовных делах как всегда промолчите?
– иронично спросил Голембиовский.

– С вами промолчишь...
– вздохнул Верейский, - многие представляют себе Бунина сухим и холодным. В. Муpомцева-Бунина писала: "Правда, иногда он хотел таким казаться, он ведь был первоклассным актером", но "кто

его не знал до конца, тот и представить не может, на какую нежность была способна его душа". Он был из тех, кто не перед каждым pаскpывался, и никогда не имел привычки хвастаться своими победами на любовном фронте. Это был последний аристократ в литературе. Секретарь Бунина Андрей Седых, наблюдая отношения Веры Николаевны и Бунина, как-то написал: "У него были романы, хотя свою жену Веру Николаевну он любил настоящей, даже какой-то суеверной любовью... ни на кого Веру Николаевну он не променял бы. И при всём этом он любил видеть около себя молодых, талантливых женщин, ухаживал за ними, флиртовал, и эта потребность с годами только усиливалась... Мне казалось, что жена считала, что писатель Бунин - человек особенный, что его эмоциональные потребности выходят за пределы нормальной семейной жизни, и в своей бесконечной любви и преданности к "Яну" она пошла и на эту, самую большую свою жертву..." По словам Георгия Адамовича, "...за её бесконечную верность он был ей бесконечно благодарен и ценил её свыше всякой меры. Он в повседневном общении не был человеком легким и сам это, конечно, сознавал. Но тем глубже он чувствовал всё, чем жене своей обязан. Думаю, что если бы в его присутствии кто-нибудь Веру Николаевну задел или обидел, он при великой своей страстности этого человека убил бы - не только как своего врага, но и как клеветника, как нравственного урода, не способного отличить добро от зла, свет от тьмы...". Что до его увлечений - наше ли это дело? Бунин был человеком с душевными тайниками, куда никому не было доступа.

– А вы, Ригер, нашли в нём пороки?

– Нет. Он злился - но его бесила мерзость, он гневался - но его гнев был праведен, он горд - но это лишь чувство собственного достоинства. Он не торопился жить вровень с эпохой, не уступал жалкому желанию, столь часто встречающемуся даже у самых талантливых, быть в согласии с последней умственной модой. С величавой простотой и величавым спокойствием он жил чуть-чуть в стороне от шумного, суетливого и самонадеянного века, недоверчиво на него поглядывая и всё больше уходя в себя. Он был символом связи с прошлым не в каком-либо реставрационном, социально-политическом смысле, а с прошлым как с миром, где всему было свое место, где не возникало на каждом шагу безответное недоумение, где красота была красотой, добро добром, природа природой, искусство искусством...

– Господи, Ригер, не отбивайте хлеб у Шурика.

Муромов кивнул.

– Правильно. Адамович говорил, что он почти никогда не вёл отвлеченных бесед, всегда шутил, острил, притворно ворчал, избегал долгих споров. "Но как бывают глупые пререкания на самые глубокомысленные темы, так бывает и вся светящаяся умом и скрытой содержательностью речь о пустяках. У Бунина ум светился в каждом его слове, и обаяние его этим усиливалось. А обаятелен он бывал, как никто, когда благоволил быть обаятельным. Но даже не это было важно. Важно было, что его словами о любой мелочи говорило то огромное, высокое, то лучшее, что у нас было: дух и голос русской литературы..."

Что еще сказать? Айхенвальд говорил, что на фоне русского модернизма поэзия Бунина выделяется как хорошее старое. Она продолжает вечную пушкинскую традицию и в строгих очертаниях дает образец благородства и простоты. Счастливо-старомодный и правоверный, автор не нуждается в "свободном стихе"; он чувствует себя привольно, ему не тесно во всех этих ямбах и хореях, которые нам отказало доброе старое время. Он принял наследство. Он не заботится о новых формах, так как ещё далеко не исчерпано прежнее, и для поэзии вовсе не ценны именно последние слова. И дорого в Бунине то, что он не теоретизирует, не причисляет себя сам ни к какой школе, нет у него теории словесности: он просто пишет прекрасные стихи. И пишет их тогда, когда у него есть что сказать и когда сказать хочется.

Его строки - испытанного старинного чекана; его почерк - самый четкий в современной литературе; его рисунок - сжатый и сосредоточенный. Поэт сдержанный, бережный и целомудренный, классик жизни, он не выдумывает, не сочиняет и не вносит себя туда, где можно обойтись и без него. В прозе - все та же необычайная обдуманность изложения, строгая красота словесной чеканки, выдержанный стиль, покорствующий тонким изгибам и оттенкам авторского замысла. Все та же спокойная, может быть, несколько надменная власть таланта, который одинаково привольно чувствует себя и в самой близкой обыденности, в русской деревне или уездном городке и в пышной экзотике Цейлона.

Не чуждый страсти, но прозрачный, кристальный, студеный, Бунин не обманет никогда. Это подлинно тот лучший, чистейший дух русской литературы - дух Жуковского, Пушкина, Гоголя, прошедший через век путаницы и грязи, суеты и копоти - и оставшийся незамутненным, доказывая самим фактом своего существования, что благородная кровь - случайность судьбы, но благородство духа - не зависит ни от каких случайностей.

Эпилог.

Все молчали, заговорил Ригер:

– Что-то дьявольское в этом есть, это точно. Умные и понимающие молчали, лживые и бездарные превозносились и учили. Но, стало быть, такова была потребность читающих. Из той дюжины, что мы разобрали, слишком заметно, что каждому дьявольскому течению было дано в противовес божественное - выбрать мог каждый. Негодяям и индивидуалистам Грибоедову и Лермонтову можно противопоставить людей высокой порядочности - Жуковского и не рассмотренного нами Пушкина, духовному Гоголю и Жуковскому противостоят атеисты Белинский и Тургенев, но когда уходят Жуковский и Гоголь, примат духа отстаивает Достоевский, и лишь в 90-е начинается вакханалия, когда медленно умирающему Чехову, кощуннику Толстому и лживому Горькому нет духовной антитезы... Бунина встряхивает именно революция и эмиграция, до этого он - просто эстет. Остаются "бледные ноги" Брюсова да "ананасы в шампанском" Северянина...

– Но не лежит ли гниль ещё глубже?
– пробормотал Голембиовский, - вдумаемся в другое. Эта литература за век своего существования не дала ни одного образа для подражания. Ни одного образа подлинно порядочного, высоконравственного человека и патриота, ставившего целью жизни служение отечеству, уважающего власть и любящего свою страну. Ни одного! Даже лучшие из лучших и честнейшие из честнейших не озаботились этим, а если золото ржавеет - что с железа возьмёшь? Между тем, идеал искали и нуждались в нем - не потому ли и кидались подражать Рахметовым? Но почему только бес России и догадался создать подобный образчик? Муромов, - Александр Васильевич, тихо сидевший в углу, вздрогнул, - вы - специалист по английской литературе. Сравнить с русской её можно?

Муромов, несколько мгновений поморгав, точно спросонья, задумался, потом покачал головой.

– Нет, английская литература - это двести персоналий и шестьсот лет развития. Я при этом - специалист только по XIX веку и началу ХХ, и не хотел бы сравнивать несравнимое. Мы, в сопоставлении с Англией, находимся в веке Чосера...
– он виновато сморгнул, - что до героев, тут вы правы, Англия ими сформирована, и было у кого учиться. У Шекспира беспорочна личность Гамлета, обаятельны и благородны герои его комедий, Сэмюэл Ричардсон, автор "Памелы", "Клариссы" и "Грандиссона", выводит добродетельных девиц и заставляет исправляться развращённую золотую молодёжь. Том Джонс у Филдинга не без недостатков, но это явно человек благородный и добрый, у Даниеля Дефо Робинзон Крузо тоже совсем не "лишний" человек. Англичане писали и сатиры, подобно Шеридану и Свифту, но никогда их не абсолютизировали. Байрон, деклассированный аристократ и певец разочарованных натур, начав с демонических разбойников, закончил в своих богоборческих трагедиях протестом против мироздания, но традиции не создал. Шелли уходит в мир фантастической романтики, Мэри Шелли, автор "Франкенштейна", ставит вопрос об ответственности учёного, Вальтер Скотт, создатель исторического романа, дает типы сильных и умных, а главное, высокопорядочных героев, и даже Бульвер-Литтон, наполняющий свои романы превращениями, чудесами и уголовщиной, рисует сильных и достойных людей. Диккенс пытается трогать человеческие сердца видом страданий, но не будит ненависть и не зовет к восстанию. Озлоблен и саркастичен Теккерей, но Кинсли видит спасение в христианском социализме, в "Духе Божием", а Дизраэли видит спасителей в лице энергичных и деятельных аристократов, берущих на себя дело устроения народного благосостояния. Вильям Моррис - защитник социализма, но страстный эстет, мечтавший вызвать социальную революцию путём эстетического воспитания рабочих. Оскару Уайльду, "королю эстетов", было плевать на социализм, но нравственных критериев он нигде не размывал. Шоу, виртуоз софизмов, был умеренный социалист, Уэллс пел пафос техники и чудеса индустрии, его герои - сильны и мужественны, Киплинг творил высокий образ колонизатора, носителя европейской культуры, и даже Конан Дойль, автор полицейских романов, рисует образы истинных сынов империи, деятельных и умных патриотов. О Честертоне я уж и не говорю. Нет, англичан упрекнуть не в чем. У нас же подлинно не с кого было "лепить себя", вы правы, и что же удивляться, что подражали искаженным Чацким, Печориным, Волоховым да Рахметовым? Вот и доподражались.