Проклят тобою
Шрифт:
— Не беда! — улыбается Томирис, демонстрируя крупные, чуть кривоватые зубы. — А я на что! И девчонки помогут.
Девчонки — мои поставщики, местные мастерицы. Они создавали удивительной красоты вышивки, плели кружева и много чем ещё. Обыденно, не считая это хобби или увлечением. И когда я сказала, что такие красивые вещи можно выгодно продавать — посмотрели на меня, как на умалишённую. Дескать, кому надо, да и зачем?
Я уговорила их попробовать. И каждая дала что-то из своих поделок совершенно бесплатно.
— Вот коли
— Ну если девчонки, это серьёзно. Видимо, и впрямь придётся закрывать лавочку.
Подзываю курьера, отдаю ему подарок, называю адрес и выхожу на улицу следом за Томирис.
Мой домик рядом с лавкой, поэтому я говорю:
— Подожди немножко, я проведаю Философа, возьму корзинку и пойдём на рынок.
Томирис кивает и отходит к калитке, ждать.
На полянке у дома щиплет траву мой милый ослик. Как же я была рада, когда Нильс нашёл его и вернул мне. Набираю в колодце воды, спешу напоить любимую животину, и тут меня окликают…
— Детонька, дай водички! Хоть глоток! Третий день маковой росинки во рту нет…
Старушка… Едва на ногах держится, опирается на корявый посох, ветер треплет лохмотья, в которые превратилась её одежда. Прежние старухи, которых я встречала здесь, были отвратительными и опасными. Но эта похожа на добрую бабушку, почему-то оказавшуюся на улице. А глаза на лице — так и вовсе молодые, но при этом — невероятно глубокие, мудрые, невозможного сиреневого оттенка…
— Конечно, мне ведь не жалко… — говорю, — только я набирала для ослика, неловко как-то предлагать вам.
Женщина — даже мысленно не могу называть её старухой — добро улыбается:
— Мне, детонька, и так сойдёт. Разве я многим лучше твоего милого ослика?
Я зачерпываю воду в привязанную к ведру деревянную кружку и протягиваю страннице…
Она пьёт и меняется на глазах. Слетают грубые и грязные лохмотья, а вместо них — струится красивое платье, будто сотканное из лунных лучей и лепестков роз. Седые космы сменяют упругие платиновые локоны, мерцающие и переливающиеся, словно в них вплелись мириады звёзд. Спина распрямляется и над плечами распахиваются полупрозрачные стрекозьи крылья.
Передо мной фея. Прекрасней всех, кого когда-либо создавала человеческая фантазия. Настоящая, сказочная, с волшебной палочкой!
Смотрит на меня с затаённой печалью в огромных мудрых глазах и улыбается немного виновато.
— Здравствуй, Илона… Я — Айсель, та самая фе…
Перебиваю её, стараюсь каждое слово напитать таким ядом, чтобы у неё на коже шрамы остались, чтобы прожгло до кости:
— Догадалась уже. Зачем явилась?
Она тяжко вздыхает.
— По моей вине ты оказалась здесь, — ласково трогает за руку, заглядывает в глаза. — Я ведь фея, должна думать,
Отталкиваю её руку.
— Похвально, что ты одумалась, через сколько-то там лет. И хорошо, что я до этого мгновения дожила. Собственно, нам больше не о чем говорить.
Разворачиваюсь, чтобы уйти. Вон, Философ, почуяв меня и воду, изревелся уже. Да и Томирис у калитки ждёт.
— Постой, — окликает она. — Ты ведь хочешь вернуться.
Я смеюсь, нет, хохочу во всю глотку, пока не начинаю чувствовать приближающуюся истерику, тогда только усилием воли заставляю себя успокоиться.
— Ты опоздала годика на четыре, — говорю ей. — Может, когда-то я и хотела. А теперь… Мне совсем неплохо здесь — друзья, работа, дом, Философ, в конце концов! И с вашим магическим бытом я вроде освоилась. Зачем мне теперь?
— Потому что твоё место не здесь, — печально констатирует она. — Потому что там, в другом мире, есть люди, которые любят и ждут. И… потому что сегодня твой день рождения, и я хочу исправить свой необдуманный поступок.
Развожу руками:
— Прости, но я совсем не хочу никаких больше магических исправлений и вмешательств в мою судьбу.
И всё-таки ухожу. Всё, никакой больше магии, никаких фокусов и заветных желаний. Теперь я просто человек. Статист, тот, кто в сказках и прочих волшебных историях служит фоном. Горожанка, прохожая, хозяйка сувенирной лавки, просто Илона. Не надо мне корон, вершительства народных судеб. Тут бы со своей разобраться.
Только вот… феи умеют быть изощрённо жестокими, потому что Айсель бросает мне вслед:
— Знаешь, а твоя мать каждый год в день твоего рождения печёт торт. Сливочный. Зажигает на нём одну-единственную свечу и загадывает одно и то же желание: чтобы её дочь однажды вернулась…
Спотыкаюсь, едва не падаю. Словно камень в спину кинули. Айсель ведь не просто это всё рассказывает, она и показывает мне: вот, мамочка, живая, только руку протяни… А я ведь почти забыла, какая она у меня красивая. Хлопочет на кухне, улыбается, ни за что не покажет, как ей тяжело. А вот отец — осунулся, горбиться стал. Помогает маме, они тихонько переговариваются. Я не слышу слов, я и так знаю, о чём они.
Падаю на колени, плачу навзрыд. Явилась, крылатая бестия, подарила праздник! Ну спасибочки!
Она опускается рядом, обнимает:
— Не обманывай себя, Илона, не надо. Всем девушкам нужна мать. Уж поверь, я знаю, что говорю. Ну хочешь, я стану твоей крёстной, а? Когда ещё у тебя будет фея-крёстная?
Улыбаюсь через силу, отвожу с её красивого лица платиновую прядку, заглядываю в бездонные сиреневые глаза. Нет, они радужные. Какие хочешь. Они сулят исполнение заветной мечты.
— Я всё умею, — говорит она, — и тыкву в карету, и туфельки хрустальные могу.
— Но вернуть домой не можешь, да?