Проклятая шахта. Разгневанная гора
Шрифт:
– Когда она тебе его отдала? – спросил я.
– Давным-давно, – проговорила девушка почти шепотом. – Еще до войны. Думаю, лет девять тому назад. Это было перед самой… – она запнулась, – перед самой се смертью.
– Как она умерла? – спросил я.
– Она… она бросилась вниз с утеса. – Голос был ровный и безжизненный. Девушка была словно в каком-то трансе.
У меня перехватило дыхание, как будто кто-то ударил меня в солнечное сплетение. Но это было еще не вес. самое ужасное было впереди.
– Почему?
Теперь она смотрела на меня. Глаза были широко раскрыты. Так мог бы смотреть Макбет на призрак Данко. Мысли, одна другой ужаснее, толпились у меня в голове.
– Почему? – закричал я. – Почему она это сделала?
– Прочтите письмо, – сказала Кити. Ей не хватало воздуха. – Прочтите письмо и отпустите меня. Я просто принесла вам письмо, и больше ничего. Я только должна была вам его отдать, и больше ничего. Неужели вы не понимаете? Я не должна отвечать на ваши вопросы. Не хочу обо всем этом думать.
– Когда она отдала тебе письмо, задолго до смерти? – спросил я.
– Я не знаю. Не помню.
– Боже правый! – выдохнул я. – Значит, это действительно было самоубийство?
Она медленно кивнула.
Я вскрыл конверт. Внутри лежал единственный листок бумаги, исписанный тем же неровным почерком. Он дрожал у меня в руке, когда я наклонился, чтобы прочесть письмо в неверном пламени свечи. Сверху стояло: «В моей комнате, 29 октября 1939 года».В моей комнате! Не «Крипплс-Из, Боталлек, Корнуолл», а просто «В моей комнате». Словно эта комната – весь ее мир.
Кити взяла свечу и держала се над письмом, чтобы мне было лучше видно. Пламя отклонялось от сквозняка, который шел от окна, и воск, стекая с ее пальцев, капал на кровать. Я уже отпустил ее руку и только потом сообразил, что она давно могла бы уйти. Не понимаю, почему она этого нс сделала. Возможно, просто из любопытства. Ведь все эти годы письмо хранилось у нее. Впрочем, мне кажется, что ею скорее руководило сочувствие, ощущение, что я в ней нуждаюсь, что мне необходимо ее общество на то время, пока я буду читать письмо женщины, которая уже твердо решила броситься со скалы, женщины, которая некогда терпела родовые муки, производя меня на свет. Сейчас, когда я пишу эти строки, письмо лежит у меня на столе. А рядом с ним – старая выцветшая фотография и брошь, которую она подарила Кити, – асе, что осталось у меня от матери. Не буду пытаться описать чувства, которые я испытывал, читая это письмо. Вот оно. Прочтите и судите сами, что я чувствовал.
«Милый мой, дорогой Боб! Да, ты все еще мой дорогой. Все эти годы память о тебе была лучиком света в кромешной тьме моей жизни. Молю Господа, чтобы он помог тебе найти свое счастье. Я своего не нашла. Мысли о тебе и Джиме, о счастье и любви – обо всем, что я оставила. – все это время наполняли меня горечью. Мне говорят, что я не отвечаю за свои действия. Но поверь мне. Боб. в данную минуту мысли мои ясны и отчетливы. Я люблю тебя, я никогда никого не любила, кроме тебя.
Меня заперли в этой комнате. На окнах – решетки. Уже больше года я не выхожу на волю. Отсюда я даже не могу видеть мой маленький садик. Но сегодня – сегодня он забыл запереть дверь. Я приняла решение. Сегодня я в последний раз выйду на мыс. Я отдам это письмо Кити имеете с брошкой, которую ты мне купил в Пензансе, когда мы катались на лодке, ездили в Маунт. Это все, что у меня осталось от тебя. Бедная девочка. Я очень к ней привязалась, только она стала меня бояться, с тех пор как умерла ее мать.
Скажи Джиму, что я его люблю. Он, наверное, не помнит свою мать, но ты ему скажи, что я никогда его не забывала. О мой родной, как дорого я заплатила за свою глупость! Прошу тебя, пожалуйста, не думай обо мне слишком плохо. Я ухожу. Если получишь это письмо, не надо слишком обо мне грустить. Прошу только об одном: помни, что я вас обоих люблю.
Твоя несчастная Руфь».
Я долго сидел, глядя на бледные строчки письма, в то время как свеча догорала в руке у Кити. Здесь было так много недосказанного, столько вопросов, на которые не было ответа. Я был как в тумане, в горле стоял ком. Наконец я поднял голову; в этот момент сверкнула молния, осветившая своим резким светом решетку на окне.
– Это была комната моей матери, верно? – спросил я.
Она кивнула.
Я снова посмотрел на письмо. Долго, наверное, на него смотрел. Когда я начал приходить в себя, девушка попыталась высвободить свою руку. Она отчаянно дрожала. Моя ладонь вспотела от се руки, я весь обливался холодным потом.
– Мне нужно идти, – прошептала она.
– Нет, – сказал я. – Я не могу здесь оставаться. Не могу спать в комнате моей матери.
– Но все равно придется, – сказала она. – Будет странно выглядеть, если вы не останетесь.
– Но я не могу! – То, как я это сказал, было похоже на стон. Я боялся, что она уйдет и оставит меня одного. Я не хотел оставаться в одиночестве. – Она ведь любила тебя, правда? – спросил я.
– Не знаю, – ответила она. – Мне кажется, что любила. Но мне бывало страшно. У нее иногда бывал такой странный вид. Но она была добра ко мне до этого.
– До чего?
После некоторого колебания она сказала:
– До того, как убили мою мать.
Я протянул ей письмо.
– Прочитай его, – велел я ей.
– Нет, – быстро ответила она. – Я не хочу.
– Прочитай, – повторил я.
Но она стояла, по-прежнему пытаясь вырвать свою руку.
– Нет, – сказала она. Ее грудь вздымалась от волнения.
До чего доходит извращенность человеческой натуры. В этот момент, единственный из всех моментов моей жизни, я способен был любоваться се грудью, когда она чуть наклонилась, пытаясь высвободиться. Свеча упала на пол, вспыхнула на мгновение и потом погасла. В темноте мне было слышно, как по ступенькам прошлепали ее босые ноги. Затем дверь открылась, снова закрылась, и я остался в темноте в этой комнате. Вспышка молнии осветила покатый потолок, умывальник, одиноко стоявший у стены, оклеенной аляповатыми обоями. Сверкнула молния, высветив решетку на окне. Снова наступила темнота, а я все лежал, сжимая в руке письмо моей матери.