Проклятая шахта. Разгневанная гора

Иннес Хэммонд

Сначала мы отказались. Я помню, что в первый момент я обрадовался, увидев в глазах доктора страх. Тем не менее документ мы все-таки подписали, после чего кормить нас стали лучше. Особенно доктора интересовал Ширер, которого он заставлял часто взвешиваться, осматривал его снова и снова, как будто тот был ценным экспонатом для предстоящей выставки. Такое тщательное лечение беспокоило Ширера. Но еще большее беспокойство вызывало его удивительное сходство с итальянским доктором. Он заклинился на мысли, что именно поэтому его доставили на виллу «Д'Эсте» и что он больше никогда нс увидит Америку.

Что касается меня, то я считал все это лишь проявлением отклонений в психике. Для меня было сущим

проклятием находиться в одной крошечной комнатке с двумя людьми, к трагической судьбе которых я имел самое непосредственное отношение. Они должны были высадиться близ Болоньи и приступить к организации в горах партизанских отрядов. Но они попали в плен, и только потому, что сразу после того, как они прыгнули с парашютом, мой самолет был сбит зенитным снарядом: мне после этого было невыносимо находиться с ними в одной палате. Гораздо мучительнее, чем терпеть эти злосчастные операции. Ширер, я думаю, понимал мои чувства. Он был уже не молод и много чего повидал в угольных копях Питтсбурга, у себя на родине. А кроме того, он – итало-американец, а значит, от рождения был более сентиментальным и не столь суровым.

Рис, напротив, был твердым, лишенным какой-либо сентиментальности. Родом из Норфолка, он был воспитан на пуританских традициях рода, насчитывающего много поколений. В его представлении все в мире делилось на две категории: хорошее и плохое, черное и белое. Двухгодичная учеба в Миланском университете не поколебала его взгляда на мир, скорее напротив, укрепила еще больше. С того самого дня, когда Риса доставили на виллу «Д'Эсте» и доктор объяснил ему, как он попал в плен, он не обмолвился со мной ни единым словом. А то, что я был помолвлен с его сестрой, еще больше ожесточило его против меня. Он не поверил словам доктора и пожелал выслушать мою версию случившегося. И только когда он поверил наконец, что третья операция окончательно меня доконала, он замкнулся в себе, ненавидя меня за то, что он не выполнил задания, которое ему было поручено.

В большой комнате было совсем неплохо. Пребывание же в маленькой, с видом на озеро, стало для меня сущей пыткой. Я опять мог вслушиваться в тишину. Она, бывало, все нарастала и нарастала, пока Ширер вдруг не нарушал ее и, вопреки обыкновению, не заговаривал со мной. Он устраивал шахматный турнир, и мы играли на время. Но при всем том я ни на минуту не забывал о присутствии Алека Риса и точно знал, что рано или поздно он расскажет своей сестре о том, что тогда случилось.

События тех дней так прочно укоренились в памяти, что их не могли затмить ни шум пролетающего рядом самолета, ни зрелище окутанных снегом Альп на горизонте. Но потом, слава Богу, я остался один. Сансевино организовал их побег.

К тому времени я немного поправился и с мучительной болью пытался ходить на протезе. Но у меня ничего не получалось. И я был даже рад этому.

Они бежали 21 апреля. Сансевино снабдил их гражданской одеждой и соответствующими документами. Они покинули виллу «Д’Эсте» в полночь поодиночке: сначала Ширер, потом – Рис. Они должны были встретиться в гараже, взять санитарную машину и мчаться в Милан, под надежную защиту друзей Сансевино.

В то время я думал, что Сансевино уверовал в бумажку, которую мы втроем подписали, якобы способную уберечь его от ареста после войны. Мне даже в голову не приходило, что, устраивая нам побег, он надеялся таким образом успокоить свою совесть. И тем не менее такое объяснение вполне допустимо, поскольку на следующий день его не стало. В 7 часов утра санитар, по приказанию доктора, привел меня в его кабинет. Именно мы и обнаружили там его труп. В полной парадной форме с фашистскими эмблемами доктор сидел в кресле, запрокинув голову назад. На плече чернела запекшаяся кровь. Маленькая «беретта», из которой он стрелял, осталась зажатой в его руке. Как ни странно, темные очки, хотя и сползли на лоб, по-прежнему скрывали его глаза. Должно быть, некое странное представление о справедливости побудило его так обставить свое самоубийство, чтобы я оказался одним из тех, кто обнаружил его труп.

А у Риса и Ширера что-то не заладилось. Позже до меня дошел слух, будто они внезапно напоролись на патруль и были убиты при попытке перейти швейцарскую границу. Это все, что мне было известно, да я и не пытался ничего выяснить. Разве можно забыть то, что Рис сказал мне на прощанье: «Я написал Элис обо всем. Мое письмо может до нее не дойти, и она ничего не узнает. Но не дай Бог тебе попытаться снова увидеть ее. Понял?»

Его слова сразили меня наповал, и я не нашелся, что ответить. Его письмо, однако, дошло. И когда я вернулся в Фоггин, меня ждал ее ответ. Сам Максвелл вручил его мне.

О Боже! И после всего этого я сейчас летел, чтобы снова увидеть Риса. Впереди показалось озеро Маджоре. Оно было похоже на ровный кусок свинца, зажатый в коричневой складке холма. А за ним в золотом сиянии солнца простиралась Ломбардская низменность, похожая на карту. Я вытер пот и поднял упавшую на пол газету. Мои глаза скользнули по заголовку одной из статей:

«ИСААК РИНКШТЕЙН ДАЕТ ПОКАЗАНИЯ».

Один из абзацев был выделен жирным шрифтом, и там говорилось следующее:

« Ринкштейн признался, что продавал крупные партии бриллиантов и других драгоценных камней неким промышленникам. Первым среди них он назвал Яна Тучека, директора металлургического завода. Это квалифицируется как антигосударственная деятельность. Люди, скупающие драгоценности, которые легко можно сбыть, как правило, руководствуются гнусными целями. Судя по всему. Тучек продавал на Запад важную промышленную и военную информацию».

Я отложил газету и посмотрел в иллюминатор. Мы летели над Вероной, и дорога из Венеции в Милан была похожа на серую ленту, протянутую через всю Ломбардию. Я надеялся, что Тучек если и потерпел аварию, как опасался Мак, то за пределами Чехословакии. Тогда, по крайней мере, у него был бы шанс. Но, взглянув на зубцы Альп, я подумал, что если потерпеть аварию здесь, то выбраться отсюда будет очень трудно.

Думая о Тучеке, я немного отвлекся от своих проблем, пока снова не посмотрел в иллюминатор. Милан простирался до самого горизонта, солнечный свет пронизывал длинные столбы дыма, тянувшиеся из высоких заводских труб на окраинах города. На табло высветилась надпись «Пристегнуть ремни». Дверь кабины раздвинулась, и один из пилотов повторил указание.

Теперь под нами было залитое солнцем летное поле. Вскоре мы приземлились в Милане.

Главный зал миланского аэропорта выглядел так же, как и в мае 1945 года, после капитуляции Германии. И тогда здесь висели эти же гигантские карты, на которых были изображены воздушные трассы, связывающие империю Муссолини с внешним миром. Но теперь в ярком солнечном свете моему взору предстала пестрая толпа в цивильной одежде, а по радио все время объявляли о прибытии или отправке очередных рейсов по-итальянски, по-французски и по-английски.

Получив багаж и пройдя паспортный контроль, я направился к автобусу, но вдруг увидел Риса. Он стоял у выхода на летное поле, разговаривая с маленьким бородатым итальянцем. Наши глаза встретились, и я понял, что он узнал меня. Но он демонстративно отвернулся и продолжал разговаривать с итальянцем.

Я замешкался. Ведь мне надо передать ему сообщение, и как можно скорее. Но то, как он повел себя, удерживало меня от намерения немедленно подойти к нему. Меня сотрясала дрожь, и я понял, что должен сначала выпить. Я поспешил к автобусу.