Проклятие для Чудовища

Кей Джулия

— Популярная, красивая, королева улья.

— Да. Она сама мне предложила быть вместе. Я не мог в это поверить.

— Почему ты не сказал мне, мол, d'esol'e, b'eb'e[1], ничего не выйдет?

Филипп устало потер глаза тыльными сторонами ладоней, пригладил и без того зализанные волосы.

— Потому что не хотел делать тебе больно. Говорить все это, смотря тебе в глаза. Я бы просто не смог признаться, но и не бросить тебя не мог. Решил игнорировать, чтобы ты сама все поняла и отстранилась от меня.

— Какой же ты andouille[2], - мерзко осознавать, что с тобой продолжали общаться, сближаться, прекрасно зная, что скоро всему настанет конец. Даже не знаю, что хуже: когда тебя предают

внезапно без каких-либо объяснений, как это было год назад, или с предысторией, раскладывая по полочкам весь план твоего потопления.

Филипп усмехнулся, как-то грустно и вымучено.

— Я скучал по этому. По твоему французскому. Знаешь, чем больше дней проходило с того случая, тем больше я осознавал, каким придурком был. У меня действительно могло быть все в новом городе, новой школе, а я захотел большего. В итоге все потерял — за что бился и что пришло само. Забавно, каждый день я засыпал и просыпался в полной темноте с одной только мыслью. Нет, не о Токаревой или баскетбольной команде. А о тебе. И не со злостью. А как бы мне хотелось вернуть время назад, сказать парням, что не буду играть с тобой и просто уйти. Тусовки с ними такая мелочь. Я не могу вспомнить ни одной совместной прогулки, зато помню каждое наше занятие. Не дословно, конечно, но названия каждой темы точно.

— Я бы тоже хотела повернуть все вспять.

Только на тот момент, где я начинаю влюбляться в тебя и предотвратить его.

В комнате повисла тишина, только компьютер умиротворяюще шуршал и иногда издавал звуки, будто ракета идет на взлет. В доме не было никого, кроме нас двоих, и эта давящая тишина меня пугала.

— Опустим твою неопределенность в собственных желаниях и чувствах и перейдем к ключевому моменту, — начала я. — Ты проснулся, увидел себя таким и что дальше?

— У меня началась дикая паника, когда я понял, что эти штуки у меня буквально под кожей, — Филипп закатал рукав левой руки, открывая искусное переплетение шрамов, больше похожих на выступающие вены. Изредка на ветках появлялись неразборчивые слова очень мелким шрифтом, как стершиеся татуировки или текст на промокшей бумаге. Взглянув ближе, я все еще не могла разобрать ни одной буквы. — Последнее, что я помнил, это твой приход, а дальше темнота. Подумал, ты меня вырубила и таким образом решила отомстить. Отчасти, так и было. Пока я приходил в себя, домой вернулась Алла с мамой, в доме бардак, который я не успел убрать днем. От ковра избавились в первую очередь, там было просто жуткое черное пятно, будто кто-то костер жег и через него прыгал.

У матери чуть сердце не остановилось, когда она меня увидела. Правда не знаю, чего она испугалась больше: меня или что Алла выставит нас после моего косяка.

Я сказал, что не знаю, что произошло и как это случилось. Мама сделала вывод, что я связался с плохой компанией, которая так меня испортила. Мы ездили по разным врачам, дерматологам, даже каких-то шаманок вызывали. Представляешь, они все говорили, что на меня навели порчу. Кто-то из завести, кто-то матери насолить хотел. А одна даже выдала, что это отвергнутая мной девушка наслала на меня недуг, чтобы я никому не достался. У тебя же не такой мотив был, а?

Я энергично отрицательно покачала головой. Чушь какая.

— Но как бы там ни было, вся их полынь и сушеные головы кроликов мне не помогали. И мать решила отправить меня к пластическому хирургу.

— О нет…

— Сначала я думал, обычная поездка к врачу, пока он не начал говорить о пересадке, отрезании кончиков ушей. Мама это все слушала, кивала, в конце задала лишь один вопрос. Как быстро это можно исправить. Я не мог поверить своим ушам, выскочил в коридор, она побежала за мной.

***

Филипп

хаотично двигался из стороны в сторону между двух белых больничных стен. В коридоре горела лишь одна лампа в том месте, где сейчас были посетители, в остальном здание было полностью погружено во тьму, как и вся улица за окном. Клементьевы приезжали только на приватные встречи с врачами поздно вечером, чтобы никто не мог им помешать.

Или чтобы никто не видел лицо парня.

Вероника вышла из кабинета без сумки, очевидно, намереваясь успокоить сына и вернуться к обсуждению исправления его внешности. Филипп знал, что она выложит любую сумму, чтобы вернуть его к исходному варианту, но что она пойдет на такие меры…

Филипп и сам не понимал, почему его так задело желание матери исправить сына любой ценой и средствами. В конце концов он же сам хочет стать таким, как прежде. Но посыл, одержимость внешностью. Он ни разу не слышал от нее, что она примет его любым, таким, какой он есть. Сам Филипп не предложил еще ни одного варианта развития событий, Вероника же с первого дня обзвонила все клиники и отпросила сына с уроков на неопределенное время, лишь бы ни одна живая душа не видела его таким. Даже врачей заставляла подписывать бумаги о неразглашении.

И как это можно назвать — заботой или же страхом?

— Чего ты так боишься? Это отличный врач, он сделает все аккуратно. Сказал правда, что на висках опасная зона и можно зацепить важные артерии на шее, но мы постараемся другим путем скрыть эти недостатки. Может, лазерные процедуры…

— Мам, ты серьезно?

Вероника взглянула на сына убийственным взглядом, не терпящим возражений. Она была милой и хрупкой женщиной лишь при чужих людях. Находясь в окружении семьи, ее ангельская оболочка спадала и устраивалась на вешалке до следующего выхода в люди. Даже отец Филиппа, который уже давно осознал, кого взял замуж, согласился на все условия, лишь бы поскорее завершить бракоразводный процесс.

— Не пойму, чего ты вдруг взбесился. Я наконец-то нашла выход, а ты противишься.

— Может, я не хочу ничего менять. Мне и так нравится. Разве из-за этого я стал другим человеком? Перестал быть твоим сыном?

— Филипп, посмотри на себя! Ты же выглядишь, как чудовище.

Последняя струна в сердце парня оборвалась. К горлу подступил ком, дышать стало тяжело, а глаза наполнились слезами. Филипп много плакал в детстве, когда приходил весь в синяках из детского сада и без новых игрушек, но вместо поддержки матери получал лишь выговор за проявление слабины. Мальчик не должен плакать, он должен постоять за себя, иначе никогда не станет мужчиной. С возрастом Филипп понял смысл этих слов, но почему нельзя было преподнести их в качестве совета, а не приказа.

Больше Филипп не плакал. Или просто не показывал матери, как ему больно. После случившегося на Дне Влюбленных услышал в свой адрес столько, что хватило бы составить сборник «101 синоним к слову «уродливый»».

В глубине души он понимал, что его внешний вид отражает душу. Заслужил ли он это? Наверное, раз такое произошло. Можно ли с этим жить? Конечно, если ты принимаешь себя таким.

Но Филипп не принимал. И что больше всего давило — мать тоже не принимала.

Филипп вылетел из здания, не дожидаясь матери. Они приехали сюда на ее машине. Парень понятия не имел, где находится и в какую сторону двигаться, шел, куда глаза глядели. Точнее, он смотрел лишь себе под ноги, наступая на слякоть. Вот уже месяц он не ходил по улице в одиночестве, выбирался из дома только с мамой и исключительно на ее машине. На Филиппе была лишь короткая черная куртка, никакой шапки или шарфа, скрывающих кожу. Еще ни разу ему не приходило в голову, что теперь это обязательные элементы гардероба.