Проклятие любви
Шрифт:
Неожиданная весть о беременности царицы не сильно взбудоражила Фивы. Попрошайки на улицах перестали надоедать прохожим, теперь они сидели в тени, заключая пари на предмет того, появится ли в Египте новый царевич или царевна. Среди обитателей Фив нашлись такие, кто был готов отдать свои деньги в их грязные руки, но большинство жителей просто пожимали плечами и проходили мимо. Им не было дела до царской семьи, обитавшей где-то за рекой, в бурых зданиях на окраине города. Для них Малкатта была всего лишь гробницей, одной из многих, окружавших город, просто это была гробница для живых богов, с которыми они никогда не сталкивались. Непосредственное участие в судьбах простого народа принимали только управители фараона в своих благоухающих одеждах, с накрашенными лицами, их воспринимали как хищных стервятников, шныряющих повсюду в поисках наживы. Жители Фив не могли интересоваться рождением ребенка, которого большинство из них никогда не увидит, и женщиной, которая не имела никакого отношения к их жизни.
Придворные, однако, сочли новость достойной обсуждения, жадно набросились на нее, прожевали и с удовольствием выплюнули. Те из них, кто уже обратил свои взоры к новому царю и ожидал изменений в политике, быстро повернулись к фараону, который теперь поправился и был полон жизни, и к богине, которая могла еще удивлять их. Двор сделался сентиментальным. Вновь стало модным поклонение Мут, матери бога Хонсу и супруге Амона. Состоятельные царедворцы, стремясь приобщиться к вернувшейся молодости своих правителей, заказывали скульпторам скромные фигурки младенца Гора, сосущего грудь матери Исиды. Женщины, надеясь таким образом подстегнуть собственную плодовитость, сотнями скупали у ювелиров драгоценные амулеты.
Тейе испытывала и отвращение, и удивление, узнавая обо всем этом от своих осведомителей, раскинувших сеть в гареме и коридорах власти. Все же она не могла отрицать улучшение здоровья своего супруга, вновь проснувшийся у него интерес к государственным делам и свое хорошее самочувствие. Все вокруг дышало оптимизмом. Воздух был напоен запахами злаков, торопливо дозревающих к сезону сбора урожая, и роскошным благоуханием летних цветов, чьи насыщенные густые ароматы день и ночь сквозняки разносили по галереям дворца. Лишь в зябкие предрассветные часы благостный сон Тейе превращался в тяжелый дурман, к ней возвращались мрачные предчувствия, и она внезапно просыпалась, ощущая, как внутри беспокойно толкается ребенок. Тогда она лежала, глядя на красноватые отсветы и глубокие тени, отбрасываемые на потолок тлеющей жаровней; далеко в пустыне завывали шакалы; донесся одинокий рев осла; однажды она услышала плач и всхлипывания какой-то женщины, ее голос, подхваченный порывом ветра, разнесся, будто эхо другого Египта, мрачного и до краев наполненного непостижимой печалью. В такие минуты, застывающие и безграничные, как сама вечность, настроение всеобщей радости, пронизывавшее дворец, становилось хрупким и нереальным, готовым исчезнуть в один миг. Лишь только Тейе уютно сворачивалась под одеялом, как ее обступало отчаяние; она решительно пыталась бороться с ним, но не могла понять его природу, оно терзало ее, пока она вновь не проваливалась в вязкую дремоту.
Тейе родила мальчика в разгар жаркого летнего дня. Роды были стремительными и легкими. Будто щедрое плодородие египетской земли вдруг выплеснулось через край и захлестнуло дворец, разделив с Тейе свое изобилие. С первым криком младенца по опочивальне пробежал ропот облегчения и одобрения, а Тейе, обессиленная и довольная, уже ждала, когда ей скажут пол ребенка. Эйе протиснулся к ней сквозь толпу и прошептал:
– У тебя мальчик. Чудесный малыш, – и коснулся губами ее мокрых щек.
Взяв его руку, она притянула брата к себе, усадила на ложе и прильнула к нему, пока удостоенные чести царедворцы друг за другом входили в опочивальню, чтобы выразить царице свое почтение. Он сидел, крепко обняв ее и бесстрастно взирая на вереницу кланяющихся. Она уснула задолго до того, как, поклонившись, вышел последний придворный.
После долгих раздумий и нервных обсуждений оракулы определили, что царственный сын должен носить имя Сменхара. Фараон одобрил их выбор и лично пришел сообщить об этом Тейе. Он уселся в кресло рядом с ложем, осторожно посасывая зеленые фиги и обмакивая их в вино.
– Очень хороший знак, что этот ребенок, этот символ новых начинаний, будет носить имя, которого еще никогда не было в царственном доме, – сказал он. – И конечно, весьма кстати, что оно посвящено Ра, потому как солнцу поклоняются повсюду. Интересно, какое имя дадут нашему следующему ребенку. – Он лукаво посмотрел на нее, выковыривая длинным накрашенным ногтем фиговое зернышко из темных зубов.
– Ты поражаешь меня, Гор! – рассмеялась она, заражаясь его восторгом, освобождаясь от своих страхов, готовая поверить в невероятное. – То ли присутствие Иштар, то ли новорожденный сын вернули тебе молодость.
Он счастливо улыбнулся.
– Думаю, и то и другое. В следующем месяце я решил переехать в Мемфис со всем двором, на время самой сильной жары, как раньше. Оставь ребенка кормилицам, Тейе, и поедем со мной.
– Мемфис. – Она откинулась на постели и закрыла глаза. – Как я люблю его. Помнишь, мы с тобой среди подушек под финиковыми пальмами играли в собаку и шакала, вокруг жужжали пчелы… Интересно, захотят ли посланники переехать с нами?
– Разошли сообщения всем их царькам и избавься от них ненадолго. Надиктуй такие послания, которые потребуют длительного обдумывания, чтобы они как можно дольше не беспокоили нас.
– Вот уж воистину прекрасная мысль, – сказала Тейе, расслабленная и умиротворенная, не открывая глаз. – Как давно мы не предавались такой бесстыдной лени. Но, прости меня, Гор, сначала мне надо поспать.
Он поднялся с кресла и наклонился поцеловать ее.
– Поправляйся скорее, Тейе, поедем в Мемфис, будем сидеть на ступенях дворца и любоваться зеленым лесом под ласковыми лучами Ра.
Она ждала, что он вспомнит о присутствии в Мемфисе сына, но он только положил ладонь ей на лоб, движением, неожиданно нежным для такого крупного человека, потом Пиха открыла двери и он вышел. Ей были слышны возгласы вестника, предупреждавшего подданных о приближении царя, звук его голоса становился все глуше, пока не слился с птичьим щебетом за окном, и она улыбнулась, вспомнив прикосновение прохладных пальцев ко лбу. А, будь что будет, – подумала она, не желая прислушиваться к голосу рассудка; она вглядывалась в свое сердце и в сердце Аменхотепа и видела там лишь двоих затаивших дыхание детей, опьяненных безграничной властью, данной им судьбой, и любовью, не знавшей обмана и не остывшей за годы дружбы.
Радостное оживление, охватившее двор после рождения Сменхары, скоро утихло, ибо, казалось, фараон сорвал последний плод своего дряхлеющего тела и неукротимой воли. Месяц спустя его одолела лихорадка, вновь загноились десны, причиняя невыносимые страдания. По его просьбе Тейе долго не виделась с ним, однако регулярно вызывала его врачевателей и выслушивала их туманные, учтивые доклады. Он, как мог, держался за жизнь, лежа в полумраке опочивальни, где с каждым днем становилось все труднее дышать: сезон шему медленно подходил к концу, жара усиливалась.
Все долгие ночи мальчик лежал рядом с ним на ложе, неподвижный и молчаливый, а царственный любовник беспокойно метался и что-то бормотал о людях, умерших еще до его рождения, и событиях, давно ушедших в прошлое. Аменхотеп не отпускал мальчика, хотя прикасаться к нему не мог, сил не было. Слушая врачевателей, Тейе заподозрила это и ощутила горечь несбывшихся надежд и вину за то, что радость от рождения сына заставила фараона жить торопливой и насыщенной жизнью, на пределе сил.
Она с сожалением осознала еще один источник своей вины перед фараоном. Каждый вечер, когда заходящее солнце заливало комнату красным светом, придавая коже Тейе таинственное бронзовое сияние, она, стоя перед большим медным зеркалом, изумленно любовалась новым дыханием жизни, что подарил ей маленький Сменхара. Она знала, что ей несвойственна та холодная, неприступная красота, которой обладала племянница, и многие годы это ее совсем не беспокоило. Ее привлекательность таилась в жизнестойкости, в земной, откровенной чувственности. Она внимательно изучала свою фигуру, невысокую, средней комплекции, с хорошо выраженными бедрами, в меру узкой талией, не большой, но и не маленькой грудью, уже определенно начинающей терять упругость. Шея у нее была длинная и стройная. Она могла бы гордиться собой, но гордость своим телом уже не доставляла ей прежней радости, потому что все удовольствия плоти не могли сравниться с удовольствиями живого, пытливого ума.