Проклятие любви

Гейдж Паулина

По случаю официальной разметки границ нового города Эхнатон отказался от своего, ставшего уже привычным, женского одеяния со множественными складками, которому все чаще отдавал предпочтение, и надел короткую белую мужскую юбку. Его тонкая шея сгибалась под тяжестью золотых обручей и аметистовой пекторали с изображением солнечного диска, окруженного серебряными пчелами, свисавшей ему на грудь. Над сильно накрашенным лицом возвышалась голубая корона, к которой были прикреплены кобра и гриф. Руки, сжимавшие поводья колесницы, были сплошь унизаны кольцами со скарабеями и картушами, на запястьях висели амулеты. Позади него в колеснице стояла Нефертити, прислонившись к полированному бортику, она была ослепительна в царственном синем одеянии. Миниатюрные крюки и цепы висели у нее на поясе, а между выкрашенных синим грудей поднимал голову лазуритовый сфинкс. Ее корона была выполнена в виде необычного, конической формы шлема бога солнца, под который она убрала волосы, подчеркнув плавные, безупречные линии скул и висков. От этого ее лицо несколько утратило женственность и приобрело некую суровость, которая отражала упрямство, начинавшее уже проявляться в ее характере. Мериатон, в одной лишь свободной льняной накидке с эмалевыми анхами и с сине-белыми лентами, вплетенными в детский локон, держалась за унизанную кольцами руку матери, а малышка Мекетатон сидела на полу колесницы, одной ручкой дергая отца за золотую сандалию, а другой тряся колокольчиком, который ей подарила Тейе. За колесницей фараона выстроились другие колесницы с окаймленными бахромой балдахинами, где истекали потом парадно разодетые и разукрашенные сановники. Утро было в самом разгаре, необузданное солнце – скалы преграждали путь любому ветру – нещадно раскаляло песок и, отражаясь от него, обжигало кожу.

В ожидании сигнала Эйе Эхнатон в последний раз огляделся. Влага тонкой струйкой вытекала из-под металлического шлема, мимо украшенного серьгой уха и стекала по шее. Он еще раз окинул взглядом огромное пространство нетронутого бело-золотого песка, простиравшегося от сверкающей синевы Нила справа до беспорядочно громоздящихся утесов и затененных оврагов слева. Впереди, подрагивая в волнах раскаленного воздуха, упиралась в реку изогнутая линия скал, их острые бурые пики темнели на фоне яркого синего неба. Несмотря на тихий смех и разговоры придворных, давящая тишина, древняя и загадочная, наплывала со всех сторон, глуша звуки человеческого присутствия. Были те, кто беспокойно оглядывался вокруг, испуганные ощущением, будто кто-то незримо наблюдает за непрошеными гостями, но большинство вели себя беззаботно, с нетерпением ожидая окончания церемонии, чтобы вернуться под роскошные навесы, устроенные по приказу фараона. Наконец Эхнатон дождался сигнала дядюшки. Обернувшись, он улыбнулся Нефертити, и она запечатлела поцелуй на его накрашенных губах.

– Новое начинание, – сказала она, сияя глазами. – Так было предопределено.

– Да, предопределено, – согласился он.

Кони, запряженные в золоченую колесницу, на мгновение натянули поводья, силясь сдвинуть с места, увязшие в песке колеса, и, рванувшись, понеслись вперед. – С этого места, освященного моим присутствием, культ Атона распространится по всей земле.

Блистательная кавалькада покатила вслед за ним. Мекетатон, завизжав от восторга, вцепилась пухлыми ручонками в голень отца. Мериатон не отрывала серьезного взгляда от его спины.

Весь остаток дня знатные вельможи и царевичи Египта, начинавшие все сильнее испытывать муки голода и снедаемые мучительной жаждой, медленно следовали по кругу ограниченного утесами пространства за колесницей своего бога. По пути их следования с определенными интервалами были расставлены переносные жертвенники. Когда колесница Эхнатона с семьей приближалась к жертвеннику, стоящий около него жрец воскурял фимиам и простирался ниц на раскаленном песке. Тогда фараон спешивался, и прорицатель, ехавший в следующей за ним колеснице, приносил жертву ему и Атону, который воспламеняет небеса тем же огнем, что живет в теле фараона. К тому времени, как была предана огню восьмая и последняя жертва, слепящий белый цвет солнца сменился насыщенным красным, и оно стало клониться к реке. Между навесами и вытянувшейся вдоль берега флотилией судов взвились приветливые живые огни костров, на которых готовилась еда. Потрепанные придворные закричали, больше от несказанного облегчения, чем от благоговения, увидев, как Эхнатон подстегнул своих коней, пуская их в галоп, когда его колесница, наконец, достигла твердой полосы серого прибрежного песка. Уже заиграли музыканты, наполняя серый полумрак быстрыми благозвучными мелодиями, и на коврах, рядом с манящими подушками, ждали слуги с полными вина кувшинами, охлажденными в реке. Спешившись у своей палатки и отдав поводья Эйе, Эхнатон оглянулся туда, где пляшущей точкой красного света еще догорала последняя жертва богу.

– На месте каждого жертвенника я воздвигну обелиск, – сообщил он Нефертити. – Я заметил много уединенных расщелин в скалах, где можно высечь царственные гробницы. Ты видела? Я намерен перевезти все туши быков Мнервиса из Она и похоронить их здесь, а еще завести здесь живого быка, чтобы поклоняться ему.

– Ты хочешь все и сразу, мой божественный супруг, – поддразнила его Нефертити, промокшее от пота платье прилипло к телу, и песок забился в складки на шее. – Я собираюсь поплавать перед ужином, но сначала хочу чего-нибудь выпить. Нянька!

Она торопливо отдала детей и исчезла в палатке, а Эхнатон задержался на несколько минут, вдыхая сухой ночной воздух, потом направился к своим рабам, которые беспокойно поджидали в стороне.

По окончании официальной церемонии Эйе стало нечего делать. Он был обязан следить за тем, чтобы лошадей хорошо поили, и они не стояли на солнцепеке, но это заняло немного времени. Потом он наблюдал за тем, как его подчиненные проводят мелкий ремонт колесниц. Он мог бы приказать колесничим поупражняться в свободное время в военных маневрах, но решил, что для этого слишком жарко. Однажды в полдень он сопровождал фараона на крутом подъеме к вершинам утесов, окружавших местность, и, пока носильщики, тяжело дыша, тащили носилки в гору, а стражники пытались сохранить четкий строй на склоне, Эхнатон разливался речами о том, как он мечтает скорее достигнуть вершины, где им откроется прекрасный вид. Чувствуя головокружение от жары и жажды, Эйе тогда едва ли многое понял из того, что говорил Эхнатон, но в течение следующих трех дней, когда он по-дружески заходил в соседние палатки поболтать и сыграть во что-нибудь или проводил праздные часы под навесом, глядя на сверкающую в солнечных лучах реку, он не раз вспомнил восторженные слова фараона. Эйе начал задумываться о своем будущем. Было очевидно, что царь не представлял иного исхода, чем тот, что смотритель царских колесниц должен будет обосноваться в новом городе. Впервые в жизни Эйе почувствовал, что его преданность подвергается жестокому испытанию. Как брату жены Аменхотепа Третьего ему изредка приходилось выбирать – в вопросах, касающихся стратегии управления, – между указаниями правителя и благополучием своей семьи, но это не шло ни в какое сравнение с тем решением, которое он должен был принять сейчас. Он сказал сестре, что, хотя легко мог бы остаться с ней в тихой заводи, которой неизбежно станет Малкатта, он поедет с фараоном, и он так и намеревался поступить. Он был богат, имел власть и наслаждался благосклонностью своего господина. Могла ли Тейе обвинять его за то, что он не желал отказываться от всего этого в надежде, что затея фараона потерпит неудачу и она, в конце концов, окажется лучшим правителем? И если разрыв между матерью и сыном продолжает увеличиваться, не следует ли ему остаться рядом с дочерью и внуками? Конечно, их права на него сильнее, чем у сестры. Если бы ей пришлось выбирать, – думал он, прикрыв глаза под слепящими солнечными бликами на воде, – она без колебания выбрала бы сторону победителя. Она знает, что я такой же реалист, как и она. Тейе надеется, что никому из нас никогда не придется выбирать. Она не верит, что из этого плана что-нибудь выйдет, но ее нет здесь, она не видит, как жрецы размечают границы, не слышит восторженных речей своего сына. Прости меня, Тейе, но я должен быть там, где фараон. Я еще не так стар, чтобы рисковать. Я никогда не предам тебя, но думаю, что равновесие власти сместилось, и, если ты не пойдешь на компромисс, ты никогда не вернешь его в прежнее положение.

На четвертый вечер он задумчиво прохаживался вдоль реки с двумя своими колесничими, когда увидел, что с севера приближается небольшое имперское судно. Повернув к причалу, он дождался, пока оно пришвартуется. Царские стражники потребовали сказать, кто и зачем плывет, и немедленно получили ответ. Выбросили сходни, и высокий человек в синем шлеме сошел на берег, за ним последовали женщина и вереница слуг. Эйе бросился приветствовать их.

– Хоремхеб! Что ты здесь делаешь? Мутноджимет!

– Я мог бы задать тебе тот же вопрос, – откликнулся Хоремхеб, подходя к нему. – Меня срочно вызвали в Малкатту, и я направляюсь вверх по реке. Почему-то мне редко во время пути удается избежать стоянки в этом проклятом месте. Что все это значит? – Он взмахнул руками в браслетах в сторону палаток, лошадиных яслей, громкой музыки и заманчивого аромата жарящегося к вечерней трапезе гуся.

– Тебе лучше не называть проклятым местом эту священную землю в присутствии фараона, – ответил Эйе и быстро рассказал Хоремхебу о том, что произошло с тех пор, как к нему в последний раз посылали почтовый корабль.

– Осмелюсь предположить, что ты разминулся с гонцом на реке, иначе ты знал бы обо всем. Мутноджимет, как твои дела?

Девушка почтительно прижалась губами к его щеке.

– Я выжила, – ответила она, растягивая слова. – Здесь, похоже, грандиозное празднество, так что, возможно, мне даже удастся не только выжить, но и поразвлечься, пока мы доберемся до Фив. Депет здесь? Дай мне денег, Хоремхеб. Если она здесь, она непременно захочет сыграть в кости.

Муж с добродушным видом вручил ей кошелек.

Она не сильно изменилась, – любовно заметил про себя Эйе, – только лицо немного похудело, и взгляд сделался более спокойным.

– А где твои карлики? – спросил он.

Она пожала плечами.

– Один выпал с ладьи несколько месяцев назад, когда у нас была вечеринка на реке, и из-за шума и криков я не заметила этого, – ответила она. – Он утонул. А другой убежал. Я заказала еще двух в Нубии, но ведь карлики – такая редкость. Располагайтесь вон там и готовьте ужин! – велела она слугам. – Я вернусь через три часа! – И она ушла.

– Не стану ли снова дедушкой вскоре? – прокричал Эйе ей вдогонку.

– Разумеется, нет! – бросила она через плечо.

Хоремхеб состроил гримасу и улыбнулся.

– Думаю, она счастлива, мой командир, и по-своему любит меня. Как ты думаешь, фараон захочет принять меня?

– Уверен, что да. – Они пошли вдоль реки. – Слышал, у тебя были некоторые трудности с войсками на границе?

Хоремхеб кивнул.

– Без четкой политики фараона в военных делах было нелегко поддерживать дисциплину, – признался он. – Недавно поймали нескольких солдат, которые занимались тем, что грабили лодки и крали скот, наводя ужас на мелкие селения. Им было нечем заняться, но это не оправдание. Я приказал отрезать носы зачинщикам, остальных отослал в Тжел. В их числе был любовник Осириса Аменхотепа.