Проклятие
Шрифт:
Наши чувства растерзаны, расхлестаны. Все же в глубине души дико гордимся Пашей, восхищаемся, речь не юнца, а мужа! да какое мужа, выше поднимай, на наших глазах рождается пророк. Все одновременно и разом вспомнили, что крестным отцом Паши был Феликс Карелин, ясновидящий, его введение во храм православной Церкви сопровождалось сверхъестественными явлениями, яркую, как солнце, чудную звезду видели, что бы там некоторые ни говорили, а Карелин имеет богатейший мистический опыт, не меньший, чем у Даниила Андреева.
Кухня дезориентирована, у нас в душе раздрай, дрогнула, затряслась мелким дрипом фибра, неприлично, нервно, ощутили несостоятельность, неполноценность, испытываем чувствительный укол самолюбия, охвачены немотой, на всякий пожарный случай ретиво моргаем глазами, вякнешь, в калошу сядешь, напяливаем на лица гнилые улыбочки терпения, снисходительные, елейные, бакалейные, согласитесь, не очень приятно всё это выслушать, как-то и почему-то смертельно и не на шутку струсилось от настырной, звонкой зауми, тарабарщины, в которой трудно сходу разобраться путем; тускло, скучно и бессмысленно улыбаемся, нам предлагают открыть глаза, проснуться, сделать умственное усилие, преодолеть зашоренность, в ответ мы огрызаемся, даем отбрех, тявкаем что-то жалкое, пустое, во всем этом блестящем построении смутно чувствуется что-то подколодное; неясное, тревожное, опасное, баламутное, бунтарское, подпахивающее злым апокалипсисом, чего следует активно сторониться. Соблазн, соблазн. Не хотим! И мы
Еще сколько-то лет минуло, на стене его комнаты появилась и сияла карта Израиля, мотаем себе на ус, так! и где он такую откопал, красавица, Афродита, оторваться нельзя, притягивает глаз! произведение высокого искусства! Ах вот оно что (следует крепко помнить, что в тс годы отвальные настроения еще не носились в воздухе и эти смелые идеи еще не имели на Кухне четких опознавательных знаков)! Точно, как в воду глядели, предвосхищение, теперь-то ясно, куда его сносит, впрочем, не придаем большого значения всем этим интеллектуальным шашням с иудаизмом (возрастное? крайность мнений? парадоксализм? идеологические завихрения и выкрутасы юности?). А напрасно! Опасны и блудливы пути разума, в этой пытливой, творческой голове зреет (или уже созрела) интеллектуальная авантюра, уязвлен Израилем, и эта неотлипная идея переехала, перепахала его душу, звериная, генная тяга, намылился на историческую, заветную родину. Пусть у нас и Евклидов ум, да и не требуется глубокого знания человеческого сердца, чтобы уловить, какую отраву паренек вкусил, чем кормится, чем раскочегаривается юношеское охломонское воображение, к чему всё это и куда этот умник клонит, куда укоренилось сердце избранника, сохнет, куда скользит, соскальзывает. Слышим, всё этим сказано, избранность никогда и никем не отменялась и не может отмениться, так-то, и это явится предтечей и предвестником общих завтрашних настроений: ехать надо!
Наступил, нахлобучился сомнительной, даже враждебной, непредусмотренной ушанкой новый день; трубный, агрессивный глас генной памяти воссоздал и возродил цельное мировоззрение, неистовым фонтаном прорвался внутренний родник правды, взбрыкнула томящаяся, мятежная душа. Вообще-то он еще ребенок, дитя, ему было без малого 16 лет, и по вдохновению свыше, преодолев душевную чересполосицу, расторопно, решительно влетел в курьезный сюжет; вот вам эмоциональный, переживательный, напряженный, тенденциозный спектакль — с холодным, ясным сознанием, смело (новая, горячая любовь, требующая сосредоточения сердца и ума, изгнала бабьи сказки, темные страхи и все глупые, гнетущие языческие суеверия, чуждые и противные истинному, цельному иудейскому самосознанию) и без лишних слов отчубучил, решительно набедокурил, нашкодил по-крупному, учинил то, что когда-то скромно (полно и точно) называлось смачно и просто погромом; изловил, урвал момент, когда опостылевшей, тухлой, недалекой, пошлой и непроходимой зануды-бабушки (русская, маразматическая, беспамятливое ничтожество), не было дома…
Представляете, самый конец мая, выдался на редкость теплый, тихий, мягкий денек, тридцатое мая, в соседнем дворе скамеечка, сумасшедше цветет сирень, буйство сирени, бабуля выплыла посидеть на скамейке, задумалась, челюсть как-то сама отклячилась, частенько в возрасте недоразумения с челюстью случаются, подстерегают (покойникам следует вообще челюсть подвязывать, чтобы они с противной, откляченной челюстью вечно не гнили в земле), размечталась под влиянием весенних дурманов, расслабилась, а что тут плохого, предалась воспоминаниям, грезы наяву, наваждение, возмечтала, разомлела, где и когда ей дарили цветы, было, было, когда же это было последний раз? и за ноги хватали! всё в жизни было; затем она почему-то стала припоминать, что знала, о Екатерине Великой, та предпочитала молодых, имела их в большом изобилии, и у блудницы на троне наступил последний раз, от этого не уйти, всё и у всех случается это в последний раз, хлебаешь воздух и — конец; сирень, сирень цветет, цветет и отцветет, белая мышь, странно белая, юркнула в помойку, поди разбери, может, символ быстротекущей жизни, у Толстого где-то притча — лев, дракон, заблудок висит на кусту, над пропастью, цепко держится, стебель куста мыши жрут, подтачивают, мелькают, белая, черная, день, ночь — сутки прочь, а этот легкомысленный недоумок плюнул на дракона, на льва, на мышей, набросился на сладкие ягоды, что на кусте растут, а может, прав он, мудр, лови мгновение? дети слишком рано в дремучие, бесстрастные старухи записали и упекли, женское и всё такое у нее не кончилось, вполне могла бы развернуться, давать дрозда, как та грандиозная царица, в 67 лет имела любовника, которому и тридцати не было, никакой гримасы, никакого извращения, Платон Зубов вполне был доволен своей участью, чего еще надо: вошел в историю, любой школьник его имя знает…
Опять бабуля вспомянула, как хватали ее за ноги, томные чувства заволокли сознание, таила и таила; потом она ясно видела связь между ее мечтаниями, чертов выплеск, и тем, что случилось, как между причиной и следствием; лукавый попутал, горькие слезы лила, глаза закатывала, как курица, я этого не заслужила, вздыхала тяжко, словно готова была разразиться проклятиями, не решалась покуситься, крикнуть, звать — Торквемаду и с винтом на вас, Гитлера и с винтом! а этот, как дорвавшийся свирепый вепрь, увлекся, активен, раж, горячая потеха, утеха, в итоге ничего не соображал, запал специфический, идейный, горел огнем, семейное, наследственное, разбушевавшаяся стихия (стихия, природа, штормы, бури — вне морали), не унимался долго, бурный дух революционный, учинил настоящий погром, а еще говорят, звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас, порубал топором иконы, бабушкины и те, что остались от матери; оперативно, старательно, честно, нравственно серьезно хозяйничал, со смаком, словно решил поразмяться, ах, раззудись плечо, удаль молодецкая, вдохновляет и организует волю спущенная и запущенная на произвол волн мускульная энергия, лучше, чем слово, организует, настоящее дело бодрит сердце, не понарошку всё, дядя не шутит, экстаз самоидентификации, горячка битвы, похоть жаркая, то, что по Фрейду зовется сублимацией половой энергии, эй, вы, Небо, снимите шляпу! Наскок, интересный, рискованный наскок, прорыв, так рождается, становится (становление!) герой и творится культурный подвиг, провоцирующим соблазн, манящим топориком, сим победиши, надежным, цельнометаллическим, отцовским; усердно и вкусно бесчинствовал, блажь, бунтарь, от души выложился, страсть, удача, удалось, дух разрушения есть дух созидания, учил еще Бакунин. Порубал проказник, прыткий шалун, несносный воитель (едрит его, дурака, недоноска, мать, бабушку и прапрабабушку, красавец светло-русый, русский богатырь с голубыми глазами, витязь, князь, под стать Есенину в юности, узкие бедра, широкие плечи, строен, слишком, до стандартности, куда вся плюгавость делась? сошла, как с гуся вода) ценного, просто музейного Спаса, завидного, в считанные минуты разделал, динамизму нет предела, кипучая энергия, а икона мамина, а раз мамина, мама, родная мамочка, а значит, понятно, его, Пашина, наследственная, а не старой и безмозглой, впавшей в детство дуры-бабушки, сокрушающейся сердцем (бабушек вообще никто и никогда не слушает), а раз его, вы признаете, что его икона, так чего жлобитесь, не ваше собачье, сучье дело! Всё понятно, это он в порыве благородного бешенства усердствовал, стильно, есть стиль, разумеется — авангард, настоящий, честный, точно рассчитанный обнаженный сильный прием при обнаженном подсознании, Маяковский, Малевич, Эйзенштейн, Мейерхольд, конструктивисты, Татлин, Родченко,
(горько, язвящая язва: за этим агрессивным поступком можно увидеть, наверняка найдутся такие, неприметно увидят нечто подозрительное, неслучайное, темное, нехорошее, о чем и думать страшно; скажут, без микроскопа угадывается наше коммунальное, общее подполье, мура и муть, вечное, темное — предмет вечных вожделений, тайных, но мы, мол, это не хотим видеть и узнавать, не можем честно признать и гневно отвергаем с порога, будем отрицать даже под пытками, а вот в поступке Паши всё это легко отгадывается, выплыло, легко просматривается, просчитывается надличный знак, бурно прорвавшийся наружу сквозь строгую цензуру из потайных, секретных глубин подсознания. Скрываемое, тайное этак нагло откровенно вылезло, выперло наружу, выскочило, выплеснулось, оголилось, и мы разом вспомнили, вспомнили и разом, дружно вильнули, промолчали: картинка, представьте — Генрих Ягода в предбаннике, голый, как в раю, в этом смак и немалый, с револьвером в руках, злобно, экстатично, сладострастно расстреливает иконы; а вот еще картиночка, забывши страх и стыд — Лазарь Каганович, собственной персоной, совсем распоясался мазурик, бесстрашно, собственноручно, демонстративно включает рубильник, раз! бенц! эффектное шоу! метафора! полетел ко всем чертям с матерями храм Христа Спасителя, символ мракобесия, обскурантизма, черносотенства, словом — православия. Пусть легенда, всё одно что-то в этой легенде есть, не случайно, именно ему, подонку, клеится, инкриминируется это деяние, а не кому-то еще, ее принимают за чистую правду, в нее верят, пустил, вошло навеки в историю, крепко, плотно приложил, припечатал, звезданул, превосходно сформулировал, талантливые люди эти евреи, все талантливы, даже подонки! отдать надо должное, знал, играл, шалун, ой, шалун, шалунишка! что делал, что творил, отдавал себе отчет, хорошо сказал, невероятно талантлив, блеск! помнить будут в веках: — Задерем подал у матушки России! И — задрал! Хорошо задрал! Сознайтесь, отлично сказано! Блеск! Самое опасное, а такие есть, не мало, все стали умными, начитанными, какой-нибудь Парамонов, если не струсит, в этом поступке Паши узрит некую метапсихологию, коллективную, общий менталитет, отгадает, признает нечто архетипическое, тщательно скрываемое тайное желание каждого еврея, проявление его тайной сущности; не в бровь, а в глаз, что из подобных отменных, энергичных, символичных подвигов как бы и состоит наша тайная летопись, коллективные сны, подсознательное, устойчивое, наша тайная священная история, сплошной, плотный, непрерывный ряд, стоят друг другу в затылок: Яши Свердлов, Юровский, со сладострастием убивающие царя, Николая Кровавого, и царевича, ребенка, государь взял мальчика на руки, Каганович, шоумен, со вкусом взрывающий храм Христа Спасителя, всю душу художника вложивший в это шоу, Ягода, голый, расстреливает иконы, и наконец, полюбуйтесь вы на нас, голубчик Паша, нами, на Кухне, выпестованный, наш славный гений! Вот вам архетип во всей невозможной красе, всё, никуда не денешься, любуйтесь, сверхличный символ Юнга, и от этого потрясного, страшного открытия можно прийти в ужас, страшны архетипические глубины безумной еврейской психики, ради Бога не обобщайте, вон Фрейдов, Юнгов, Парамоновых, не будем годить, вон! вон весь этот неподобающий, безответственный, подлый, лживый психоанализ!)
…и Кухня с безумного, патологического перепугу отпустила худое увещание нашему темпераментному, разгулявшемуся гению, безапелляционно объявившему себя усердным и ревностным орудием Бога. Не до шуток, да к этому золотому Спасу на пушечный выстрел не надо было подпускать переучившегося возмутителя спокойствия, страдающего пароксизмами азартной, лютой шизофрении (стихийное бедствие); хотелось кроме всего прочего начистить ему зубы, желание вполне естественное и в то же время педагогическое воспитание простого приличия, очень хотелось привести его в чувство, запереть под замок, как безумного. Неужели так никто и никогда не начистит? Порка, простая русская порка — первое лекарство от высокоумия, отлично выбивает дурь, очень полезна, бы(и?)тие определяет сознание, а задница — могучий орган познания. А теперь от идиотки-бабушки жди оды Гитлеру или еще какую-нибудь свободную импровизацию на близкую, интимную тему. С этой роковой семейкой что-нибудь такое, малоприличное, то и дело творится.
Международный женский день, мальчикам положено картинно преподносить девушкам цветы, хороший обычай, рыцарский, забудем о Кларе Цеткин, радостный весенний праздник, а у нас всё не слава Богу, опять искры посыпались в разные стороны, опять коса на камень, принцип. Слушаем Пашу, умно резонит, ловко в словах барахтается, поет, заслушаешься, чистая, пронзительная трель соловья, заумные речи, всегда высоко держал планку, сызмальства блистал незаурядным умом (ревность не по возрасту, а лишь по мощи чистого разума!), мы подавлены, не решались добродушно комментировать (выпущена обойма агрессивных, важных, ключевых терминов еврейского словаря), зелено, молодо, боготворили его, самую чуточку терялись и страшились сверкающих молний детского разума (пора аплодировать или это опять та самая клейкая, привязчивая, неотступная наследственная шизофрения? в его волшебных васильковых глазах дико пляшет, видно невооруженным глазом, черное пламя, заслоняя голубизну, агрессивный недуг, опасная, губящая дурь; нам одно оставалось: понимающе и многозначительно качать головами, взирая на буйную, заносчивую, нетерпеливую юность), помалкивали в тряпочку, выдавали дежурные улыбки, напуганы не на шутку, сокрушаемся сердцем, трухнули, как бы чего не вышло, видели в смелом и решительном подвиге не печальное затмение детского ума, а символ — и смелый, дерзкий, указующий путь, хотя с отвратительным привкусом, смущающим, коробящим совесть, компрометирующим чистоту идеи и чистоту сверхценности. А он свихнулся совсем и, как все свихнувшиеся (читайте Дон Кихота), сложно и затейливо изъяснил подвиг открытием новой, сверкающей, ошеломляющей истины, которой очарован, испытывал победоносный, патетический, гремучий восторг, если бы знали, что такое вдохновение, если бы хоть раз в жизни слышали торжественный гул под черепом, то взмахи крыльев тысячи тысяч орлов!
Тараторил быстро, следить не успевали, сто слов в минуту, может и больше, ну — божий пулемет, со слуха трудновато ловить смысл, слушаем новое откровение юного всезнайки, гипертоника, страдающего головными болями, запорами, и его рассуждения о Константиновом периоде в истории христианства, названном по имени римского императора Константина, который Паша решительно обозвал сатанинским, — вообще этого смелого, хлесткого выражения и следовало ждать, к этому дело, сами понимаете, неумолимо шло. Слушайте дальше! Внимание!