Проклятый город. Однажды случится ужасное...
Шрифт:
Он затаил дыхание. Язык словно прилип к гортани. По спине побежали мурашки.
Что ждет его в гостиной? А вдруг тот ее действительно убил?
Стараясь ступать как можно тише, он приблизился к двери гостиной и приоткрыл ее — так чтобы можно было одним глазом заглянуть в щель. Он заметил на полу голую босую ногу. Женскую. Это была нога его матери — та лежала на полу. Отчим ее действительно убил!
Он застыл на месте, не в силах шелохнуться.
Потом, снова заглянув в щелку, он увидел, что нога слегка шевельнулась. О Господи, значит, мать жива! На него волной нахлынуло несказанное облегчение.
Жива — но,
Какое-то сопение за дверью.
Нога матери исчезла. Вместо нее появилась другая — мужская, в ботинке.
Он вздрогнул.
Он не хотел знать.
Но должен был знать.
Он осторожно приоткрыл дверь еще на пару сантиметров.
И тогда он их увидел: мать, абсолютно голая, лежала на полу между столом и диваном; отчим, полуодетый, со спущенными штанами, навалился на нее, буквально впечатав ее в ковер. Оба тяжело дышали.
Несколько минут он наблюдал за этим зрелищем, оцепенев от изумления. Он понимал, что они делают, он достаточно насмотрелся на это по телевизору (хотя на телеэкране все выглядело совсем не так). Они занимались любовью… трахались, как говорил Франк Видаль (который, без сомнения, мог бы подобрать и десятки других синонимов к этому слову, поскольку его лексикон в смысле всяческой похабщины был богаче, чем у любого другого ученика в «Сент-Экзюпери»).
Он никак не мог прийти в себя. Он был потрясен. Сама мысль о том, что его мать и отчим трахаются, не укладывалась у него в голове.
Сам не понимая почему, он ощущал глубокую печаль. Он никогда не мог бы подумать, что они этим занимаются. Потому что в восемь лет еще веришь, что это могут делать только те, кто по-настоящему друг друга любит.
Оказалось, что это не так. Они трахались, и матери это нравилось. У нее было такое выражение лица, как будто она ела что-то вкусное.
— А-аарргх…
Сдавленный крик матери вывел его из оцепенения.
Маленький призрак шагнул назад, в коридор.
Затем, так же бесшумно, как спустился, поднялся по четырнадцати ступенькам на второй этаж, держась за старые деревянные перила. И, по-прежнему ступая на цыпочках, дошел до своей комнаты.
Он отворил дверь и вошел, стараясь не наступать на те половицы, которые могли заскрипеть, — он уже их все знал. Лег в постель и накрыл голову подушкой — не для того, чтобы заглушить крики, как раньше, а чтобы не слышать шума дождевой воды в водосточной трубе. Ему все еще чудился приглушенный крик матери, и он не мог избавиться от воспоминания об ее лице с закрытыми глазами…
И вот тогда, лежа в постели в этой комнате, расположенной прямо над гостиной и пропитанной запахом мочи, в свои восемь лет он дал себе твердое обещание уехать отсюда. Во что бы то ни стало — уехать. И никогда больше не возвращаться.
«Святой истинный крест!»
Не возвращаться в этот ад.
Николя Ле Гаррек открыл глаза. Лидер The CureРоберт Смит, постер с изображением которого с незапамятных времен висел на стене, смотрел на него круглыми глазами, обведенными черным, словно спрашивал: ну, как спалось?
Ле Гаррек провел рукой по лицу и тряхнул головой, словно только что вынырнул из воды. Сон сморил его, как только он сел на кровать в своей бывшей детской комнате. Он даже не успел
Но воспоминания — хаотично мелькающие образы, всевозможные неврозы, ночные кошмары… — всегда находят к нам дорогу, как во сне, так и наяву. Здесь, в этой комнате, их скопилось особенно много: ничто не изменилось после его отъезда. Отсутствие пыли только усиливало это ощущение. Онасюда часто заходила, подумал Ле Гаррек и машинально повернул голову к двери, словно бы она и сейчас собиралась зайти.
Обедать. Николя! Как дела в школе? Вечером нас не будет, но я оставлю тебе курицу и паштет — ты ведь сможешь их разогреть? Ты опять написал в постель? Можешь отдохнуть от уроков. Не запирайся на ключ. Он умер, все кончено, почему же ты хочешь уехать? Не уезжай…
Ему хотелось заплакать, но никак не получалось.
Он встал и подошел к окну. Туман начинал сгущаться — точно таким же он увидел его в первый раз, много лет назад. Как будто облака спустились с неба и улеглись прямо на улицах…
Внезапно он подумал о подвале. Вспомнил, как удивился, обнаружив там комиссара Бертеги… И испугался.
Бертеги… При других обстоятельствах он счел бы этого человека вполне симпатичным своим видом, особенно большой головой, поросшей жесткими волосами, напоминавшими щетину, и своей манерой одеваться тот напоминал знаменитого комиссара Тарчинини, а заодно — скверным характером и тонкостью психологических наблюдений — выдуманного им самим персонажа из «Квинтета красок», лейтенанта Куттоли. Можно было бы даже посмеяться над таким гибридом Тарчинини и Куттоли, но…
Бертеги подозревает его в причастности к убийству. Его, сына покойной! Но в чем именно? И почему? Бертеги, по-видимому, и сам точно этого не знал, но инстинктивно чувствовал какую-то тайну — словно хищник, почуявший кровь. Он не упустит добычу. Нужно срочно повесить новый замок… и поторопиться. А потом? Заколотить подвал, продать дом и уехать? Но удастся ли полностью скрыть все следы?..
Он взглянул на часы: пора было ехать к Рошфорам. Он и так уже опаздывал, а надо было еще заехать в отель, чтобы переодеться. К счастью, отель находился недалеко от дома Клеанс. Приглашение на вечеринку, думал он, спускаясь по лестнице (ровно четырнадцать ступенек! разве что обои поменялись — да и вообще дом выглядел более приветливым, а главное — более светлым), на самом деле, разумеется, было приказом, хотя и прозвучало дружески-небрежно.
Надень шарф! Это Анри… Анри Вильбуа. Поздороваешься с ним? Он… он некоторое время у нас поживет. Зачем ты водишься с этими шишками вроде Клеанс? У богатых людей свой мир, Николя, ты никогда туда не попадешь. Нет, Анри, нет! Он умер, Николя… ты слышишь? Умер! Не спускайся в подвал… НИ-КОГ-ДА!
Она была здесь, повсюду! На пороге кухни, в холле, в гостиной — сидела в старом честерфилдовском кресле, которое он сразу узнал, в отличие от дивана, на котором сменили обивку… Всюду ее лицо, силуэт… всюду тень его матери! Он чуть было не закричал, обращаясь к призракам: оставьте меня в покое! Все в прошлом! Вас больше нет!