Пролетая над гнездом кукушки
Шрифт:
— И что делает эта штука?
— Тебя привязывают к столу, по иронии судьбы в той самой позе, в какой распинают на кресте, только вместо тернового венца на тебе корона из электрических искр. К голове подключают провода. Бах! И через твои мозги пропускают электричества примерно на пять центов, и ты получаешь одновременно терапию и наказание за свое враждебное «пошла к черту» поведение, и тебя убрали с дороги на время от шести часов до трех дней — зависит от конституции. Если даже сохраняешь сознание, все равно несколько дней будешь ходить как потерянный — в состоянии дезориентации. Ты не сможешь связно рассуждать, не сможешь вспомнить, как называются вещи. Приличная доза — и человек превращается в нечто, вроде мистера Эллиса, которого ты видишь здесь
Макмерфи некоторое время смотрит на меня, потом поворачивается к Хардингу:
— Скажи мне, парень, как вы можете все это терпеть? А как насчет этого дерьма о демократическом отделении, которым кормил меня ваш доктор? Почему бы вам не провести голосование?
Хардинг улыбается и медленно затягивается сигаретой.
— Голосование насчет чего, друг мой? Чтобы сестра не могла больше задавать никаких вопросов на групповых собраниях? Чтобы она так не смотрела на нас? Скажите мне, мистер Макмерфи, по какому поводу мы будем голосовать?
— Черт, мне нет до этого дела. Голосуйте за что хотите. Только сделайте же что-нибудь такое, чтобы она не думала, что у вас кишка тонка. Вы не должны ей позволить взять над собой верх! Посмотрите на себя: вы говорите, что Вождь боится собственной тени, но я в жизни не видел такой перепуганной компании, как ваша.
— Только не я! — говорит Чесвик.
— Может быть, и не ты, приятель, но остальные боятся даже рот открыть и засмеяться.Знаете, первое, что бросилось мне в глаза, — это то, что никто не смеется. С тех пор как я перешагнул этот порог, я еще не слышал настоящего смеха. А кто разучился смеяться, тот теряет опору.Мужчина, позволивший женщине довести себя до такого состояния, теряет одно из самых больших преимуществ. Знаете, он начинает думать, что она круче, чем он сам, и…
— Полагаю, мой друг попал в самую точку, кролики мои. Скажите, мистер Макмерфи, как может мужчина показать женщине, кто из них главный, если, к примеру, не смеяться над ней? Как он должен сказать ей, кто здесь является царем природы? Мужчина вроде вас должен знать ответ на эти вопросы. Вы же не будете шлепать ее по заднице, не правда ли? Нет. Тогда она прибегнет к помощи закона. Вы не можете в гневе накричать на нее; она все равно выиграет, она будет уговаривать вас, словно большого рассерженного мальчишку: «Кажется, наш дорогой пациент расстроился? А-а-а?» Вы когда-нибудь пытались сохранить в подобных условиях на своем лице благородное и яростное выражение? Так что видите, друг мой, это примерно то же, что вы утверждали: мужчина имеет только одно истинно эффективное оружие против сокрушительной силы современного матриархата, но, разумеется, это вовсе не смех. Единственное оружие, и с каждым годом, который проходит в этом унылом обществе, которое исследует всякую мотивацию, все больше и больше людей открывают, каким образом применять это оружие, не пуская его вход, и завоевывать тех, кто до последнего времени числился в рядах завоевателей…
— О господи, Хардинг, давайте уж быстрее, — сказал Макмерфи.
— …И неужели вы думаете, что при всех своих психопатических наклонностях вы сумеете эффективно использовать свое оружие против нашей победительницы? Неужели вы думаете,
Все повернули голову в ту сторону. Она там, глядит из своего окошка, ее пишущая машинка стоит где-то, скрытая из вида, и записывает. Она уже планирует, как привести все это к обычному порядку.
Сестра увидела, что все смотрят на нее, кивнула, и они отвернулись. Макмерфи стаскивает кепку и запускает руки в свою рыжую шевелюру. Теперь все смотрят на него, ждут, что он ответит, и он это понимает. Он чувствует, что его в каком-то смысле загнали в ловушку. Он водрузил кепку обратно на голову, почесал нос.
— Ну, если ты спрашиваешь, не намерен ли я бросить свои кости поверх этой старой тушеной курицы, то нет, не думаю, чтобы я смог…
— Она не так проста, как вам кажется, Макмерфи. Лицо у нее достаточно привлекательное и хорошо сохранилось. И несмотря на все ее попытки скрытьэто, надевая все эти бесполые тряпки, можно легко увидеть, что она обладает просто-таки экстраординарными грудями. Должно быть, в молодости она была довольно красивой женщиной. Итак, просто ради ясности, смогли бы вы сделать это, даже если бы они не была стара, а была молода и прекрасна, как Елена?
— Не знаю я никакой Елены, но вижу, куда ты клонишь. И, Бог свидетель, ты прав. Я не смог бы склониться над этой старой замороженной физиономией, обладай она даже красотой Мэрилин Монро.
— Что и требовалось доказать. Она победила.
Хардинг откидывается на спинку стула, и все ждут, что теперь скажет Макмерфи. Одну минуту он смотрит на нас, а потом пожимает плечами и встает со стула:
— В конце концов, это не мое дело.
— Правда, это не ваше дело.
— И пропади все пропадом, я вовсе не хочу, чтобы за меня взялся старый дружок нашей няньки со своими тремя тысячами вольт. Для меня это — не больше чем просто приключение.
— Да. Вы правы.
Хардинг победил в споре, но никто не выглядит слишком счастливым. Макмерфи сунул большие пальцы в карманы и попытался рассмеяться.
— Нет, сэр, я никогда не слышал, чтобы кому-нибудь предлагали премию в двадцать баксов, чтобы прищучить ту, которая отрезает яйца.
Все начинают ухмыляться вместе с ним, но особого веселья нет. Я рад, что Макмерфи уклонился от ответа и что ему не пришлось лицемерить, но я знаю, что чувствуют ребята; я и сам не слишком счастлив. Макмерфи зажег новую сигарету. Никто не сдвинулся с места, все стоят возле него, ухмыляясь и чувствуя неловкость. Макмерфи снова почесал нос и отвел взгляд от лиц больных, обернулся, посмотрел на сестру и прикусил губу.
— Но вы говорите… она не отсылает в ту, другую палату, пока вы не сваляете дурака? Пока каким-то образом не сломаетесь и не начнете проклинать ее, или биться головой о стену, или что-то, в этом роде?
— Именно так.
— Вы в этом уверены, ребята? Вижу, птички мои, как вы все тут поджимаете лапки. И у меня появились кое-какие соображения по этому поводу. Но я не намерен становиться легкой добычей. Я с таким трудом выбрался из той дыры и не собираюсь бросаться из огня да в полымя.
— Абсолютно верно. Она бессильна что-либо сделать, пока ты не совершишь чего-либо, достойного буйного отделения или электрошокера. Если ты достаточно крутой, чтобы не дать до тебя добраться, она ничего не сможет сделать.
— Значит, если я буду правильно себя вести и не выводить ее из себя…
— И не выводить из себя санитаров.
— …И не выводить из себя санитаров и не пытаться вытащить джокера из колоды, она не сможет мне ничего сделать?
— Это — правила, по которым мы играем. Конечно же она всегда выигрывает, друг мой, всегда. Она стала неприступной, и, поскольку время играет ей на руку, она в конце концов добирается до всякого. Именно поэтому в больнице она считается лучшей сестрой, что дает ей безграничную власть; она — мастерица выводить либидо на чистую воду и заставлять его трепетать…