Пролетая над гнездом кукушки
Шрифт:
— Да черт с этим. Хочу знать другое: уцелею ли я, если попытаюсь побить ее в ее собственной игре? Если я прикинусь легкой добычей, то, какой бы козырь я ни ввел,она ведь не станет трепать себе нервы и отправлять меня на электрический стул?
— Ты в безопасности до тех пор, пока сохраняешь над собой контроль. Пока ты не выйдешь из себя и не дашь серьезного повода, чтобы ограничить твою активность в буйном отделении или предложить использовать на тебе преимущества электрошока, ты в безопасности. Но это требует одного — держать себя в руках. А вы? С вашими рыжими волосами и черными записями в истории болезни? К чему себя обманывать?
— Хорошо. — Макмерфи потер руки. — Вот что я думаю. Вы, птички мои, похоже, полагаете, что к вам явился еще один неудачник,
— Настолько в этом уверен?..
— Слышали, что я сказал: кто из вас, хитрецы, желает получить мои пять баксов, тот должен только сказать, что я не сумею ублажить эту женщину. Одна неделя. И если она у меня через неделю не будет гадать — то ли она оказалась в жопе, то ли кое в чем поднаторела, — деньги ваши.
— Ты споришьна это. — Чесвик переминается с ноги на ногу и потирает руки — точно так же, как Макмерфи.
— Черт побери, ты совершенно прав.
Хардинг и кое-кто еще говорят, что они не въехали.
— Это достаточно просто. Все без обмана, и никаких сложных правил. Я иду на спор. И я люблю выигрывать. Думаю, что выиграю это пари, о’кей? В Пендлетоне ребята в тюрьме не решались ставить против меня ни цента, такой я везучий. Понимаете, одна из причин, почему я здесь, в том, что мне нужны новые простачки. Я вам кое-что скажу: прежде чем попасть сюда, я узнал кое-что о вашем местечке. Черт побери! Половина из вас получают здесь пособие — три-четыре сотни в месяц, — и вам с ними совершенно нечего делать, кроме как позволить им превратиться в пыль. Я подумал, что смогу этим воспользоваться и, может быть, сделать вашу и мою жизнь несколько богаче. Я назначаю вам самую низкую ставку. Я — игрок, и стараюсь никогда не проигрывать. И я никогда не встречал женщины, которая могла бы взять надо мной верх, не важно, могу ли я до нее добраться или нет. Может быть, у нее есть преимущество во времени, но и моя полоса везения длится уже достаточно долго. — Он стаскивает с головы кепку, крутит ее в руке и ловит другой рукой, не слишком-то опрятной. — И вот еще что: я оказался здесь потому, что сам этого захотел, ясно и просто, потому что это место — лучше, чем работная ферма. Психом я не был и никогда не замечал этого за собой. Ваша нянька думает иначе, а я выйду на нее с ясной головой, которая работает быстро, как спусковой крючок. Насколько я помню, моя голова всегда была такой. Это будет для меня как раздражитель, а он-то мне и нужен. Так что вот вам мое слово: пять баксов каждому, если я не смогу превратить вашу няньку в ручную шлюху в течение недели.
— Я все еще не совсем уверен, правильно ли я…
— Именно так. Пчела ей в задницу, буравчик в штаны. Вызовем ее неудовольствие. Будем следить за ней до тех пор, пока ее не разорвет на части по этим ее аккуратным маленьким шовчикам, и одновременно покажем, что она не так уж неуязвима, как вы думаете. Одна неделя. Я разрешаю тебе судить, выиграл я или нет.
Хардинг берет карандаш и записывает что-то в блокноте для пинокля.
— Вот. Расписка на десять долларов из моих денег, которые залежались в пенсионном фонде. Но я заплатил бы вдвое больше, друг мой, чтобы увидеть это невероятное чудо.
Макмерфи посмотрел на листок и складывает его:
— Ну что, птички, кто-нибудь еще раскошелится?
Острые выстроились в ряд, по очереди записываясь в блокноте. Макмерфи собирает листки бумаги, складывает их в кучку у себя на ладони и прижимает большим жестким ногтем. Я вижу, как стопка бумаги растет у него в руке.
— Вы доверяете мне держать ставки, парни?
— Полагаю, что мы ничем не рискуем, — ответил Хардинг. — Некоторое время вы все равно побудете среди нас.
Как-то в Рождество, ровно в полночь, двери отделения открываются с громким треском и вваливается толстяк с бородой, с покрасневшими от холода глазами и носом цвета вишни. Черные ребята загнали его в угол с помощью фонариков. Я вижу, как он запутался в мишуре, которую Связи с общественностью развесил по всей комнате, и повсюду
— Хо, хо, хо, — говорит он. — Хотелось бы остаться с вами, но я должен торопиться. Очень плотный график, знаете ли. Хо, хо. Должен отправляться…
Черные ребята надвигаются на него с фонариками. Они продержали его с нами шесть лет, прежде чем отпустить на волю — чисто выбритого и тощего, словно шест.
Большая Сестра может устанавливать стенные часы на ту скорость, которая ей нужна, просто поворачивая один из этих дисков в стальной двери; она знает, как поторопить ход вещей, она регулирует скорость, и ее руки вертят диск туда-сюда, словно спицы в колесе. Картинка в оконных экранах постепенно меняется, она показывает сначала утро, потом полдень, потом ночь — пульсирует туда сюда, сменяя день и тьму, и все сделано так, чтобы мы спятили, чтобы следовали этому поддельному времени; страшная мешанина из умывания, завтрака, назначений, обеда, приема лекарств и десять минут ночи, так что ты едва успеваешь закрыть глаза, как лампы в спальне вопят тебе, что пора вставать и снова начинать привычную круговерть, иногда по двадцать раз за час, пока Большая Сестра не увидит, что все уже на пределе и вот-вот сломаются. Тогда она ослабляет хватку, делает тише шаг часовых дисков, словно какого-то ребенка дурачат с помощью проектора, и на экране двигаются картинки со скоростью, в десять раз быстрее нормальной, а его уже не забавляет вся эта дурацкая беготня и жужжание насекомых вместо нормального разговора, и тогда он поворачивает ручку, и все приходит в норму.
Она любит играть со скоростью, особенно в те дни, когда кто-то должен тебя навестить или когда падают цены и показывают негритянское шоу из Портленда, — в такое время, когда хотелось бы задержаться и чтобы оно потянулось подольше. И вот тогда она включает на полную катушку.
Но чаще бывает наоборот — скорость замедляется. Она поворачивает диск так, что он застывает намертво и замораживает солнце на экране, и оно неделями не сдвигается ни на волосок, так что ни листок на дереве, ни былинка не дрогнут в траве на пастбище. Стрелки часов застыли на двух минутах третьего, и она держит их, пока мы не покроемся ржавчиной. Ты сидишь и не можешь пошевелиться, не можешь пройтись или хотя бы двинуться, чтобы снять напряжение, не можешь сглотнуть и не можешь дышать. Единственное, чем ты еще можешь двигать, — это глаза. Только видеть им нечего — одни только окаменевшие Острые по ту сторону комнаты, выжидающие, чья очередь сделать ход в игре. Старый Хроник рядом со мной мертв уже шесть дней, и он гниет и оползает на стуле. А иногда вместо тумана она пускает через вентиляцию прозрачный химический газ, и все отделение застывает, когда он превращается в пластик.
Одному только Господу известно, сколько времени мы так сидим.
Затем она постепенно ослабляет уровень, и это даже еще хуже. Мне легче выносить мертвую неподвижность, чем эту медленную, словно она движется в сиропе, руку Скэнлона по ту сторону комнаты, которой нужно три дня, чтобы положить карту на стол. Мои легкие втягивают этот густой пластиковый воздух, словно ему нужно пройти через игольное ушко. Я пытаюсь пойти в уборную и чувствую себя погребенным под тоннами песка, сжимая свой мочевой пузырь так, что зеленые искры начинают вспыхивать и трещать на моем лбу.
Я напрягаю каждый мускул, каждую кость, чтобы встать со стула и пойти в уборную, я тружусь над этим так упорно, что мои руки и ноги начинают дрожать, а зубы сводит от боли. Я напрягаюсь и напрягаюсь, но все, чего мне удается добиться, — это оторваться, может быть, на четверть сантиметра от кожаного сиденья стула. Так что я падаю назад и сдаюсь и позволяю моче просочиться наружу, а она уже приводит в действие горячую соленую проволочку, идущую вдоль моей ноги, которая включает унизительный сигнал тревоги, сирены, прожектора, и все вокруг начинают вопить и носиться туда-сюда, и большие черные ребята отвешивают пинки направо и налево, разгоняют толпу, пробираясь прямиком ко мне, размахивая отвратительными швабрами, мокрая медная проволока которых потрескивает и блестит, словно от воды с ней приключилось короткое замыкание.