Прометей: каменный век
Шрифт:
— Если это не параллельная Вселенная, — возразил я, не готовый так быстро отказаться от своей теории.
— О параллельных Вселенных ученые даже не спорят, а что касается «кротовых нор», то в этом вопросе есть много теоретически проработанных гипотез. В любом случае сейчас нам надо думать, как быть дальше и какие действия предпринять. Так что работаем в штатном режиме, пока в голову не придет умная идея.
Он оттолкнулся, вернулся за главный дисплей и начал просматривать параметры телеметрии станции.
Михаил рассуждал здраво, снова становясь похожим на самого себя, опытного тридцатидвухлетнего
У нас по крайней мере оставалась мизерная надежда, что наши потомки, бороздящие космос, смогут нас спасти, если только суметь подать им сигнал. Идея эта пришла голову Михаилу, однако именно я вспомнил, что у нас много солнечных панелей, есть переменный ток, преобразованный из энергии солнечного света, и есть, наконец, свет. Световые сигналы подавались людьми еще в каменном веке, взять те же костры.
Михаил оценил идею как «умную» и рожденную симбиозом двух интеллектов на орбите прародины человечества. И мы с энтузиазмом принялись ее реализовывать.
Я продолжал снимать планету, с каждым разом находя все больше несоответствий теории Михаила: не было суэцкого или панамского каналов, посреди Ла-Манша высился архипелаг из островов и Черное море, наше родное черное море не имело выхода в Средиземное море и соответственно в Атлантический океан. Когда я указывал на эти факты, Михаил отмахивался, ссылаясь на изменения, повлеченные глобальным потеплением и отсутствием людей на планете. С каждой новой фотографией, крепли мои подозрения, что теория Михаила о переносе в будущее не совсем верна. Или же нас перенесло в будущее на десятки, а то и сотни тысяч лет, или мы в прошлом, задолго до появления рукотворных объектов.
«Это другая Земля, это параллельная Вселенная», — порой мелькала мысль, но такой вариант мне казался маловероятным, хотя окончательно я его со счетов не сбрасывал. Так или иначе задача у нас была одна: выжить!
Следующие несколько дней мы занимались созданием радиосигнала, способного послать в глубины космоса сигнал SOS обычной морзянкой. При этом оба напрочь не хотели думать, сколько сотен лет сигнал может идти, если человечество обитает где-то в глубинах Вселенной. Работал в основном Михаил, имевший солидный багаж знаний в радиотехнике, я же приносил и подавал нужные предметы.
У нас был запас еды почти на два месяца, при том что нас должны были сменить через сорок дней. Но это жесткое правило на МКС, запас всегда должен превышать потребность. Михаил предложил урезать рацион и растянуть его на три месяца. Даже если наши потомки получат сигнал, неизвестна скорость их кораблей и сколько им придется лететь. Все это было вилами по воде писано, но более умных идей у нас просто не имелось. Будет обидно, если мы умрем от голода, не дождавшись помощи.
В последующие дни я с неизменным упорством фотографировал планету, но увы, никаких следов человечества не обнаружил. Не было также писка в эфире и, наконец, мы перестали надеяться, что это авария или просто сбой.
Мы были одни на орбите
На седьмой день после пролета через «кротовую нору» Бог не сотворил нам людей, однако маленький камешек из космоса сотворил настоящую беду. Пробив две секции солнечных панелей по правому борту, он разнес и радиаторный модуль. У нас было еще два радиаторных модуля, и потерю одного можно было перенести, но уровень жидкости на станции стал понижаться. Вода всегда дефицит на МКС. Неограниченный запас сюда нельзя взять, а организму всегда нужна жидкость, поэтому моча очищается, фильтруется и вновь поступает в общий объем воды. Поэтому каждая капля, вытекающая из разбитой радиаторной, укорачивает наши дни.
Михаил облачился в скафандр — радиаторная расположена так, что если войти через шлюз со станции, половина кислорода пропадет, нет возможности просто перекрывать модули. Работать можно только с внешней стороны.
Когда шлюзовая камера открылась, Михаил начал пробираться к месту повреждения. В прошлый его выход в открытый космос с нами на связи был ЦУП, координируя наши действия. И только после его выхода я вспомнил, что оба скафандра ранее использовались и запас кислорода был ограничен. Связавшись с напарником, я напомнил ему о малом количестве кислорода, но он просто отмахнулся, заверив меня, что работы на пару минут.
В тот день все шло не по инструкции: выходить в открытый космос, даже на минуту, с неполным запасом кислорода категорически запрещено. Я еще раз напомнил ему про инструкцию, но в ответ услышал совет, куда и как далеко мне идти.
Сейчас станция летела на освещенной стороне планеты, надо было торопиться закончить до пересечения границы тени. Я отслеживал действия Михаила по камерам. Вот он уже миновал первую поврежденную панель солнечных батарей, поравнялся со второй… и его страховочный трос запутался в поврежденных секциях.
— Стой! — скомандовал я. — Трос зацепился за панели!
Михаил обернулся, увидел, что трос, змейкой проскользнув между панелями, создал там реальную головоломку. Его рука потянулась к карабину.
Поняв его намерение, я почти проорал:
— Даже не думай отстегивать!
— Не ссы, это просто на всякий случай. Страховка не нужна, меня держит гравитация, — он отстегнул трос и, миновав вторую секцию, шагнул к радиаторной, переключая обзор на своем скафандре.
Теперь я видел дырку в стене радиаторной. Она была размером с куриное яйцо — таких крупных камешков не было за всю историю полетов в космос.
Михаил, повернув колесо затвора налево, открыл шлюз радиаторной — и в этот момент изображение на камере его скафандра размыло и пошатнулось.
— Что случилось?! — спросил я в микрофон, чуть не срываясь на крик.
— Вода… Ничего не вижу, — последовал ответ, и затем громкое: — Твою мать!
С внешней камеры я увидел, как со стороны радиаторной он плывет, оттесняемый круглым шаром воды, размером почти метр в диаметре. Вот он миновал первую секцию солнечных панелей, едва не ухватившись за торчащий конец.