Пронзающие небо
Шрифт:
— Бедненький… — прошептала Оля.
— Да — несчастнейший страдалец. Его тело осталось опустошённым без духа в этом мире, должно быть — в самую первую ночь. Страдалец — он на века остался там, в Мёртвом мире. А ведь там время идёт совсем иначе, нежели здесь; быть может — это для нас века прошли, а для него — целая вечность. От него прежнего остался скелет… Почему он не рассыпался в прах?.. Должно быть то причудливое подобие жизни, которое перетекало в нём, не давало ему так просто развалиться…
И тут Алёша вкратце пересказал устройство того мира, в котором метался, во время последних погружений.
— …Понимаешь? На этих костях и в этих костях суетятся не то что блохи — существа
— Так значит…
— Видишь — одним платочком тобой вышитым один человек — целый мир был спасён. А чем же эти снежинки хуже того человека — вот я и думаю…
Алёша, руки которого ещё дышали сильным жаром и сильно тряслись, стал расстёгивать рубаху; не без труда ему это удалось — полез во внутренний, потайной карман, но там ничего не оказалось!.. Алёша, ещё не веря, порывисто рванул, и рубашка затрещала, распахнулась — тот Оля сжала губы, и только потому, что была девушкой очень сдержанной — не выпустила крик ужаса — а было от чего. После последнего приступа, вся левая половина Алёшиной груди распухла; и отливала тёмно-синим, почти чёрным светом; опухоль вытягивалась почти от самой шеи и до живота, от неё исходил такой холод, будто это был вековой ледник. Алёша случайно дотронулся до опухоли ладонью и ладонь прилипла, так же, как прилипает язык к какой-нибудь железке на тридцатиградусном морозе — немалых трудов и новых мучений стоило юноше отодрать ладонь. Потом прохрипел:
— Тогда, Оля, ты для всех них должна будешь вышить новый платочек… Сможешь ли?.
— Да… Я буду стараться… Только мне нужны нитки и иголка…
— Сейчас. Оля, подожди — я мигом…
Алёша бросился к двери, у которой уже истомился Жар; и вот дверь была распахнута — пёс с громовым лаем бросился по коридору, а Алёша вслед за ним — на бегу ещё раз выкрикнул:
— Оля, я сейчас!..
Но вот большая зала: здесь усиленно пытались привести спящих в чувство — беспрерывно лили на них вёдра ледяной воды, встряхивали; и кое-кто, у кого была посильнее воля, уже разбил снотворные чары, и теперь помогал будить оставшихся — среди таких пробудившихся был и Соловей, но когда Алёша вбежал в залу — предводитель уже стремился прочь, к стенам, где сложилось тяжелейшее положение, где требовалось его руководство. Алёша бросился за ним, и догнал уже на улице, где всё полнилось воплями ярости и боли.
— Соловей! Соловей! — на бегу кричал Алёша, но разбойник не останавливался. И только, когда юноша схватил его за рукав — резко обернулся — рука была занесена — в ней зловеще поблескивал клинов:
— А-а — это ты! Пошли скорее к стенам…
— Соловей, где я могу найти нитки и иголку?..
— Что?! — Соловей даже и не понял этого вопроса, а лицо его кривилось мучительной гримасой — он пытался стряхнуть останки сонного оцепененья, но они накатывались на него вновь и вновь — в чёрных глазах пылала дикая злоба — в общем — это был уже страшный, готовый на убийство человек. — Это Лука — предатель! Вино со снотворным было! Он значит в сговоре с воеводой?! С лютейшим врагом моим?! А я его ещё деньгами одаривал?! А деньги воеводе доставались?!..
Как раз в это время они обошли одну из крайних построек, и открылась стена, на которой бегали, суетились люди — вот мириадами пылающих, шипящих птиц ненависти взвились над стеною стрелы, вонзились в ближайшие постройки, в крыши их, огненными кольцами стали расходится.
Поблизости отчаянно звенела сталь — вопли ярости, ругательства, предсмертные хрипы: то пытались прорваться в пробитый тараном проем дружинники — и отчаянная сеча то отступала, то продвигалась на несколько шагов — топтали мёртвые тела… И вот Соловей с бешеной, звериной яростью захрипел, и, замахнувшись клинком, бросился в эту сечу.
— Про-о-очь!!! — бешеный рёв, и на Алёшу навалилась, повалила сжала его массивная туша.
Юноша бешено пытался высвободиться, выгибался, извивался, вот захрипел, и с силою необычайную (после недавнего то приступа!) — выгнулся — хотел вцепиться в шею, но вцепился только в шерстяной воротник, точно бешеный пёс стал этот воротник рвать. Сердцем завладел медальон — Алёша не помнил себя, он испытывал только леденящую ярость ко всем… Кто этот ненавистный? Как смел повалить его, Алёшу?! Убить, загрызть, растерзать этого гада!..
— Да ты что?! — массивный локоть упёрся Алёше в горло, и он уже не мог дышать — глухо захрипел, разжал хватку. — Я ж тебя от смерти спас, дубина ты!..
Разбойник отстранился от полузадушенного Алёши и тогда юноша увидел, что возле того места, где он до этого стоял, подрагивает, глубоко ушедшая в дубовую стену тяжёлая стрела — он содрогнулся, дрожащим голосом принялся было благодарить разбойника, но тот отмахнулся:
— А ты, бешеный такой — тебе здесь нечего отлёживаться, а ну… — он подхватил Алёшу и поставил его на ноги, затем поволок за собою, к бойне у ворот. — За нас подерёшься. Сейчас ведь каждый клинок на счету… Э-эх, это ж Митрий!..
С этими словами разбойник склонился над мёртвым своим товарищем и с немалым трудом вырвал из его судорожно сжатых рук клинок — всучил его Алёше и подтолкнул дальше — туда, где отчаянно рубились и таяли снежинки
— Я снежинка, я снежинка, я снежинка… — проговорил Алеша, углубляясь в ненавистную ему бойню; вот прошептал:
— Мне нужны нитки и иголка, чтобы Оля сшила платочек, чтобы спасти всех вас…
Вот перед Алёшей вырос солдат государев. Время страшно замедлилось и Алёша хорошо успел его разглядеть: добродушные, но сейчас искажённые страхом черты лица — Алёше хотелось узнать, чего он так испугался, и вообще — поговорить на разные темы — ему казалось, что этот молодой воин мог бы ему стать хорошим другом. То же, что должно ему было совершить с противником было так неестественно, что Алёша даже и не думал об этом. И он проговорил:
— Здравствуй, меня зовут Алёша… А тебя…
Но ещё не договорив этой фразы, он уже видел, что черты лица этого юноши всё сильнее, всё мучительнее искажаются. И тогда же он увидел руку, в которой был зажат клинок, медленно опускающийся ему на череп. Алёша стоял заворожённый, не мог пошевелиться, не мог о чём-либо помыслить… Время ещё замедлилось — и не было почти никакого движения вокруг — только внутри неслась жаркая мысль: "Нужно нитки и иголки, и тогда Оля соткёт платок — и все вы успокоитесь, и всё будет хорошо"…