Пронзающие небо
Шрифт:
— Накормить надо малюточку…
Она хотела принять из Матрёниных рук плачущего, однако, та не дала — прижала к себе, и бережно поцеловала в лобик; проговорила невыразительным, словно стёртым голосом:
— Нет — в смерть мужа своего не верю. Нет, нет — не верю… Даже и не говорите ничего… Соловья помню… Помню…
Тут она как то странно поглядела на Алёшу и на Олю, вздохнула и промолвила совсем тихо:
— …А ведь я знала, что Любит он меня; бывало — по ночам снился, звал к себе. Только, право — что с того… Ну… — тут губы её задрожали. — …ну и я его Любила. Вам то первым в этом признаюсь!.. Да, сердцу не прикажешь… — тут лик её вновь стал совершенно серым. — Выходит, обеих не стало? Да?..
— Матрёна,
Ну а Алеша вскочил в седло, закричал:
— Лети, Вихрь, лети! Что есть сил — на север! Скорее!
И вот Дубград остался позади — впереди, залитый ярким, чуждой людской радости и скорби — всех этих, придуманных человеком порывов, лежал — всё же в радости, но в вечной, сияющей радости Любви, Янтарный тракт. Снежные поля пылали, золотились, сверкали так ярко, что поначалу наездники прикрывали глаза, но затем привыкли.
Они совсем забыли, что наступала Ночь Большого Полнолуния — самая длинная ночь в году. И люди знали, так же точно, что свет — это свет, а тьма — это тьма, что в эту ночь вся нечистая сила черпает из каких-то одной ей, нечистой силе ведомых источников, такую силу, как не в какую-иную ночь года. Леса, поля, дороги, и даже улочки деревень и городков полнятся таинственными тенями, с которыми, лучше, право, не встречаться. в некоторых местах на реках трескается лёд и выбираются русалки, сливаются с ветром, выискивают новых невест для водяного; и кричит кто-то и стонет и ухает в ночных глубинах; в общем — люди себя чувствуют также, как муравьи над которыми занесена чья-то стопа; прячутся, забиваются, однако ж и не понимают, что это всё значит…
Ярослав чудом уцелел в той бойне, которая прокатилась и выжгла улицы Разбойничьего городка. Перед самым началом штурма, он, вместе с иными ребятами, участвовал в штурме снежной крепости, а потом начались эти крики, беготня, и уже взрослые носились среди огненных бликов и тоже играли в штурм, но в этом штурме много было крови, боли, многие жизни обрывались — в общем, дети знали искусство этой игры куда лучше своих родителей.
Ярослав побежал к большому дому, но не увидев там знакомых, устремился к стенам, где подхватила его круговерть сражающихся. Потом вырвалось из мрака лицо Сашки — этот мальчонка бежал, бережно прижимал совсем крошечную свою сестрёнку, но вот резко дёрнулся, вскрикнул, стал заваливаться, стрелой поражённый. Ярослав хотел было прорваться к нему, но его оттеснили; потом поблизости рухнул пылающий дом; воздух стал нестерпимо жарким, ослепительно сияющим от переполнивших его искр; тогда Ярослав вскрикнул, прикрыл лицо руками, и что было сил бросился прочь. Бежал долго и не разбирая дороги, и остановился тогда только, когда услышал поблизости конское ржанье — огляделся: оказывается, он забежал глубоко в еловую чащу. И ему стало жутко, и он не смог сдержать слёзы, когда подбежал конь, а за ним, увязнув ногой в стременах волочилось чьё-то (из-за потёмок невозможно было разглядеть — солдата иль разбойника), избитое о коренья да о стволы тело. И Ярославу множество усилий пришлось приложить, чтобы отцепить это телу, ну а потом уж он взобрался в седло и…
Дальнейшее помнил плохо; голова кружилась — давала знать о себе усталость и нервное напряжение — ведь в течении последних нескольких часов он видел столько смерти!..
Смутно, едва различимо проскользнули молчаливые, напряжённые улочки Дубграда (это было на самом рассвете, ещё до прибытия Алёши и Ольги) — Ярославу даже и не пришлось понукать коня, чтобы он уносил его дальше от этих мест — так и выяснилось, что конь был разбойничий, прирученный избегать людских поселений…
Потом неслись по пустынной дороге, Ярослава укачивало, голова склонялась всё ниже к седлу, и, наконец, он заснул… Пробудился от холода, да от голода. Уставший от долгого бега конь стоял на Янтарном тракте, и со всех сторон, ветвистыми великанами подступали к нему тёмные, обнажённые зимними холодами дерева. Был уже предзакатный час, и в темнеющим воздухе даже и не разобрать было, каких пород эти деревья. Иногда налетал ветер, гудел в мрачных их вершинах, и тогда так они вздрагивали, так трещали, что, казалось — вот сейчас оживут и схватят мальчика. Ярослав невольно поёжился и стал оглядываться — не видно ли где приветливого, деревенского огонька — нет — лишь ветви, да дорога пустынная, безмолвие; и вдруг — в безмолвии этом, словно гром среди ясного неба, грянул — казалось совсем с ним рядом скрипучий, жалобный голос:
— Помоги мне… Сойди с коня и помоги мне…
Ярослав даже и не понял, откуда этот голос вырвался (казалось, что со всех сторон он исходил) — стремительно стал оглядываться, и вот увидел — в нескольких шагах от дороги в снегу был овраг, а на дне этого оврага, в густой тени, шевелилось нечто тёмное, бесформенное. Конь зафыркал, попятился, а Ярославу не малых трудов стоило совладать с собою:
— Кто вы? — всё же голос подрагивал.
— Я стану твоим счастьем, если ты только поможешь мне. Ведь ты, Ярослав, хотел стать матросом, не так ли?.. Я назначу тебя в свою команду, и не то, что матросом — первым помощником, если только поможешь. Сойди же сюда, скорее…
Ярослав настолько был обрадован этим необычайным предложением, что даже и не удивился, откуда это таинственное существо знает его имя, и главное в жизни устремление. Он вскрикнул что-то неразборчивое, соскочил с седла, да и побежал к звавшему. Только он сделал несколько шагов, как овраг оказался прямо под его ногами, и он покатился по склону — оказывается, в потёмках он обманулся, и стены были гораздо более глубокими; пребольно ударился, и тут же некая сила, леденящей хваткой сжав его плечи, вздёрнула Алёшу на ноги.
Вновь разразился скрежещущий голос — только вот теперь в нём не было и крапинки жалости — одна лишь леденящая, колдовская мощь:
— Возьми-ка этот лом и освободи мой корабль!..
В руках Ярослава оказалось орудие настолько тяжёлое, что он пошатнулся, и непременно выронил бы его, если бы оно только не приросло к его рукам. Тут он увидел, что на дне оврага выступает изо льда длинная высокая лодка от которой веяло такой жутью, что Ярослав подумал, что величайшим благом было бы прожить всю жизнь на суше, чем плавать на такой по морю.
— Ну, ломай лёд! — властный голос, словно кнутом подстегнул его.
Ярослав обернулся и увидел закутанную в широченные одеяния, и потому бесформенную фигуру, в которой было метра три роста. Лица не было видно — он был сокрыт низко опущенным, широким капюшоном. Что касается одеяний, то они были разодранными и в многочисленных этих разрывах виден был непроницаемый мрак — всё это так колыхалось, будто был сильный ветер… И действительно на тихом до этого дне оврага стал нарастать ветер, и источником его была именно эта фигура.
— Быстрее! Не медли! Или в снежинку превращу!..
И тогда Ярослав принялся за работу — с огромной натугой, невысоко приподымал он приросший к рукам лом, опускал его на лёд, и лёд трещал, покрывался трещинами, и уже слышался встревоженный говор разбуженных, тёмных, ледяных вод — разбивая лёд, Ярослав понимал, что ведёт себя как дурачок, который пилит ветвь на которой сидит — ветвь трещит, вот-вот упадёт вместе с дурачком, а он всё пилит-пилит — но он не мог остановиться; он знал, что, если остановится — то действительно будет обращён в снежинку, а ему страстно хотелось жить! Ведь ему ещё даже и моря не доводилось видеть…