Пронзающие небо
Шрифт:
— Это вместо благодарности за всё то хорошее, что я тебе сделала… Почему ты меня обвиняешь в таком низменном…
— Да я и не позволю! — вспыхнул Николушка.
— Подожди — я ему сама всё объясню. Почему, Алёша, ты думаешь, что мои — наши с Николушкой чувства такие низменные? Почему думаешь, что вот между мной и тобой — любовь была; а между мной и им — притворство…
— Потому что гнёздышко себе уютное выискала!..
— Да — уютное гнёздышко. Потому что я хочу быть матерью, я хочу счастливой, светлой жизни, а не всех этих мучений. Алёша, прошлого не вернуть — да ведь в прошлом и не было ничего… Точнее — дружба то была, а любви — не было. Это может ты себе вообразил, что я тебя любила — ну вот от того теперь и страдаешь. Если я тебе и говорила «люблю», то только как другу, чтобы подбодрить. Ну вот друзьями мы и останемся — надеюсь… Да —
— Ладно — один раз прощу. — снисходительно кивнул Николенька.
— Ну вот и чудненько! — всплеснула ладошка Оля. — Правда ведь чудненько, Алёшенька?.. Ну а теперь иди — дорога дальняя, что время терять…
— Оля мертва… Оля мертва… Теперь Оля мертва… ОНА мертва… Никого нет… Одна пустота… Я проклят… Нет сил…
— Ничего, ничего — ты найдёшь силы. Иди, Алёшенька.
Алёша повернулся — открыл дверь… Он не понимал что, и зачем он делает; он не чувствовал своего тело, и понимал теперь только одно — всё кончено. Словно плетью ударил по лицу снегом наполненный северный ветер, а он даже и не почувствовал этого; вот он сделал один неуверенный шаг, второй — позади прозвучал нежный, но вместе с тем и холодный, мёртвый голос: "Прощай!" — и хлопнула дверь. Алёша шёл куда-то и ничего не видел — вокруг вихрилась метель; но вот знакомое рычание:
— Жар, хоть ты…
Но тут — лай — так только на чужих лают. Ещё шаг — вот конура, роскошная, утеплённая, из неё — запах горячей говядины; вот зазвенела цепь — появился Жар — откормленный и уже совсем чужой. Зарычал предупреждающе — один шаг, и набросится:
— Неужели ты забыл меня? Как ты мог?..
Алёша отшатнулся, а Жар самодовольно, сыто рыгнул — давая понять "как он мог". Алёша попятился, и вот, схватившись за голову, побежал прочь. Перед ним распахнулись украшенные золочёной резьбой ворота, и с грохотом за его спиной захлопнулись.
Некоторое время он медленно, не понимая зачем, переставлял ноги. Потом приподнял голову — вокруг в вихревых снежных потоках виделось огромное заснеженное поле. До самого предела видимости простилалось оно — унылое, всё в тёмных тонах, всё вздувшееся громадными тёмными сугробами.
Обернулся Алеша и обнаружил что позади нет никакого дома, все тоже: бескрайнее тёмное поле.
— Что же это?… Нет!.. Ведь я еще на зеркальном поле… Да, да, ДА!! Я еще на зеркальном поле! Это не настоящая Оля — нет — это только кошмар Мёртвым миром сотканный! Но ведь Ольга была прямо как живая… Хотя нет, нет, не правда! На ней тоже была маска, маска доброты, и говорила она звонким голосом, но это не она ведь была! И как я дурак это сразу не понял! — он тяжело задышал, захрипел словно раненый зверь, и закричал как мог громко грозя кулаком неведомо кому:
— Что уж решила что обманула меня?! (тут он подразумевал Снежную Колдунью) Думала сдамся я? Упаду в сугроб и замерзну, в отчаянии?! А вот нет ха-ха-ха! — смех был безумным, болезненным. — Не удалось! Я ведь знаю — есть где-то настоящая Оля и есть настоящий Чунг! И теперь сердце мое горит! Слышишь — горит!..
После этого крика, поверхность под Алёшей распахнулась, и, вместе с потоками снежинок, вместе со стегающими его ударами ветра, юноша начал падать в чёрную пропасть. Вот надвинулась гладкая, стеклянная поверхность — Алёша пребольно ударился о неё — обошлось без переломов, однако ж легче от этого не было — приподнявшись на локтях, он взглянул на своё отражение; и когда отражение задвигалось, зажило собственной жизнью — понял, что самое тяжкое испытание ещё выжидает его впереди…
Прямо перед Алёшей, в безграничной, наполненной зеркальными отражениями пустоте, висело бесконечное множество его фигур — и больших, и маленьких, и совсем уж крошечных. В глазах рябило от этого множества, и, наконец он выбрал одну какую-то фигуру, и она стала нарастать, заполнило собой всё; и вот вдруг вытянула руку и перехватила Алёшу за шею — начала душить. Алёша пытался высвободиться, но всё было тщетно. Сжатие было не смертоносным; во всяком случае, хоть и с трудом, но он всё-таки мог вдыхать воздух — в глазах потускнело, мысли неслись без всякого порядка, и тоже были тёмными, и всё сгущались и давили своим безысходным отчаяньем.
Вот он услышал голос — был поражён его холодной злобой:
— Ну что — узнал себя? Что ж вздрогнул — голос не понравился?.. Ты думаешь, какому это злодею, негодяю может принадлежать такой голос? А это ведь твой голос? Что головой мотаешь? Хочешь сказать — обманываю?.. О, нет — ты сам знаешь, что — это то правда. Во время этих припадков злобы именно такой «голосок» приходиться выслушивать от тебя Оле. Что ты хочешь сказать?.. Ну — скажи…
— Лжец!.. Лжец!.. Всё это обман!..
Рука сжалась сильнее прежнего, и круговерть отчаянных, в какой-то бездонный колодец утягивающих, бессвязных мыслей, ещё сильнее завихрилась, завладела им. Голос разразился леденящим, режущим смехом:
— Лжец?! В чём же моя ложь?! Скажи?! По твоему ты не предал, не убил своего друга?.. Это ты себя обманываешь. Ты ведь слабак. Ведь куда легче упрятаться в эдакие ложные построения, обвинить всех, кроме себя. Скажи — разве же, когда ты подозревал в нём худшее; наконец, когда, чтобы спасти свою шкуру, на верную смерть его подтолкнул — ты тогда не был самим собою, подменили тебя тогда? Что ж дрожишь?! Что бледный весь — иль не правду вещаю, иль сил нет на отражение своё смотреть?.. Теперь об Оле. Ты кричишь, что всего этого нет на самом деле? Быть может, в настоящей Оле и нет, а в тебе вот нашлась эдакая грязь — от неё ты и падаешь теперь во мглу бездонную. Ведь поле то зеркальное — что-то эдакое затаённое в тебе и отразило… Ничтожество!.. Ты предал своего друга и свою любовь, а теперь обвиняешь иных!.. Предатель!.. И Чунга, и Олю можно только пожалеть — как они обманулись! Особенно, Оля! И ради чего только она так мучалась? А?.. Взгляни — ты видишь себя перед собою: трусливый, грубый, озлобленный, скрытный, просто предатель, который сваливает свой грех на чужие плечи!.. Предположим, что на самом деле не убивал ты Чунга; Оля тебе этого не говорила, потому что она иная — кому от этого легче? Ведь это в тебе! От этого не избавишься, предатель! И друг, и любовь — на твоей совести!.. Нет — ты сможешь жить дальше с этим. Ты падаешь в бездну… Ведь ты не станешь возвращаться к Оле, и снова мучить её, а? Хоть на это у тебя силёнок хватит?.. Подумай — она прекрасная, она ещё может озарить жизнь какого-нибудь действительно достойного человека. Если ты не вернёшься — она потоскует, поплачет, но потом — про родителей вспомнит, в дом родной вернётся, а там и милого встретит, и озарит… А ты — грубый, подлый, предатель, гад — ты вернёшься, и дальше она с тобой пойдёт, и дальше мучаться будет, да дикости твои терпеть. В конце дороги погибнет — ты ведь знаешь, что домой лишь только тело её опустошённое вернётся. Эта прекраснейшая из девушек погибнет того только ради, чтобы вернуть сны какого-то предателя. Ты этого хочешь?
— Нет, нет, нет… — в страшном мучении застонал Алёша. — Я ничего уже не хочу… Я падаю… Меня уже нет…
— Ну, вот и хорошо!..
Тут леденистый этот лик стал преображаться — черты грубели и увеличивались. Наконец Алёша увидел, что перед ним тот самый каменный истукан, который схватил его на берегу подземной реки. Сцепленные из мириадов драгоценный камешек глазищи прожигали исступлённым, яростным пламенем. Великан не шею его сжимал, но всё тело Алёшино сдавливал в громадной своей каменной ладонище. Вот ладонь эта разжалась, и Алёша полетел вниз — тут же врезался в зеркальную поверхность, и на этот раз поверхность эта не выдержала, покрылась многочисленными трещинами, с грохотом лопнула — и распахнулась, дыхнула холодом смерти бездна. Алёше было жутко, но он и не думал уже возвращаться к жизни — он падал в пустоту. Невыносимая, адская боль раскаяния жгла — хотелось избавиться, забыть; и он падал всё глубже и глубже. В сознании беспорядочно роились обрывки воспоминаний, обрывки мыслей — и была тоска — безысходная, переполняющая всего его тоска. И взвыл:
— Дорогие вы мои! Спасите!! Жизни!! Любви!!! Где ж вы?!!..
Тут среди обрывков уходящей жизни, в бесконечном, большем чем сам космос мраке — исхудалое, но звездою сияющее личико Оли. Всё полнилось, обнималось плавным светом свечи. И голос — такой, каким помнил он в лучшие мгновенья своей жизни:
— Ты только помни — я твоя вторая половинка. Если ты умрёшь — я умру вместе с тобою, и в вечности мы будем вместе…
— ОЛЯ!!! — взвыл он. — ЖИЗНИ! СПАСИ!!! СПАСИ ТЫ МЕНЯ!!!
Алёша вытянулся к ней, перехватил за ручку почти прозрачную, сияющую, приник к ней стал целовать исступлённо — слёзы по его щекам катились. И в то же мгновенье все страхи его, сомнения, вся злоба душевная собрались в чёрного, уродливого зверя, который повис на его груди и, впиваясь клыками всё глубже, проламывая рёбра, вот-вот должен был добраться до сердца.