Пророки Возрождения
Шрифт:
Пожалеем его, но и позавидуем ему. Может ли художник просить у Бога лучшей награды, чем радость творчества? Всякая великая жизнь – торжество над гибелью и могла бы избрать своим девизом героическим слова Шелли: «Не отступай… пока надежда не сотворит из своей собственной гибели то, что можно созерцать!»
Глава VI Рафаэль и гений Красоты
Чувство прекрасного – это воспоминание о потерянном рае и тоска по овладению небесами.
Назовем для начала основной мотив, звучащий в этой душе, ключевую идею, ключ к его трудам и ритм его жизни.
Красота, которая сама по себе – форма Божественного, та красота, которой вдохновлялся Леонардо, – главное у Рафаэля. Можно подумать, что по воле судьбы он носит имя архангела Красоты, как Микеланджело носит имя архангела Силы, как Леонардо, этот волхв Науки, отмечен львиным знаком Духа, владыки крайностей, Духа, который охватывает Природу в двух ее началах, человеческом и божественном, Зле и Добре, чувстве и душе. Рафаэль же не нуждался в этом замечательном пути и в этих страшных объятиях, чтобы создавать свои труды. Божественная Красота – его небесная родина; он несет отблеск ее; она живет в нем. Ему нужно было лишь осторожно пробудить ее в своем сердце, в контакте с благоприятными влияниями, устроенными для него Провидением, чтобы выполнить свое земное предназначение и опрокинуть на мир свои бесчисленные творения, подобно цветам и плодам из рога изобилия, который грации получают в руки и которые легион амуров разбрасывает по миру. На эту хаотическую и густонаселенную природу, сквозь которую Леонардо умел обрести Божественное, Рафаэль взирает с высот своего неба, сквозь призму своих ангельских глаз. Его предназначение – вернуть людям чувство Прекрасного, утраченное со времен античности. Также он откроет новый мир души, скрытый христианством, мир изящества и видимой красоты. С другой стороны, он вдохнет новую духовность в возрождающийся эллинизм.
Определив таким образом гений Рафаэля, мы
Предположим на мгновение, что в своей прошлой жизни Рафаэль был внимательным учеником Платона, вроде того Хармида, который появляется в «Пире», этого прекрасного подростка, на которого невозможно смотреть, не восхищаясь его изяществом и не поражаясь его юношеской грации. Предположим также, что в своем следующем воплощении Рафаэль провел свое детство вместе с сыном Марии, как маленький св. Иоанн, который почти всегда играет с младенцем Иисусом на картинах художника из Урбино, изображающих Мадонн. Пофантазируем обо всех возможных последствиях этого в реальности двух жизней, коротких, но страстных, и подумаем о воспоминании, отдаленном, но прелестном, которое такое прошлое навеяло на его подсознание в третьем воплощении. Благодаря этой гипотезе мы бы охватили два начала, языческое и христианское, между которыми должны были гармонически сиять жизнь и творения божественного Санти, как и между двумя идеалами, которые он умел примирить. Ибо воистину в его роскошной мастерской целомудренные и обнаженные хариты, стыдливая Мадонна с Божественным младенцем соприкасались очень близко и шептались с ним тише, чем его самые верные ученики и обворожительные женщины, служившие ему моделями.
I. Отрочество и мистический флорентийский период
Герцогство Урбино образует анклав между тремя провинциями центральной Италии. Из этого горного массива Марша простирается на восток, все в черных оврагах, в тайных изгибах, направляясь к берегам Адриатики. С другой стороны, на востоке, Тоскана бушует зелеными волнами, чтобы подняться ввысь у Тирренского моря. Между ними мирно раскинулась Умбрия, просторная и плодородная, в отличие от них, под защитой волнообразных вершин. Это святилище древней Этрурии, сердце Италии доримского периода, где о культе мертвых и погребенных богов еще напоминают гробницы и руины среди сельской природы с легкой и прозрачной листвой. На вершине горы виден изящный силуэт города Урбино, показывающий по вечерам свои башни, церкви и дворцы на фоне розового заката. Рафаэль родился на этой мирной высоте и рос под этим чистым небом. Его детство и юность протекали в тени маленького аристократического городка, в котором правили герцоги Монтефельтро. Его замечательная мать растила его в обожании. Его отец, поэт и художник, поддерживал его первые наброски. В тринадцать лет он стал учеником Перуджино. Глава сумеречной школы принял его с радостью. Он был очарован красотой и умом ребенка, грациозного, как паж, в черной шапочке на длинных волосах и с темными глазами, которые, казалось, расширяются, чтобы все видеть и размышлять возможно глубже. Ученик очаровал учителя своим усердием, так же как и легкостью, с какой он осваивал его манеру письма. Перуджино не сомневался, что под этой улыбающейся пассивностью дремлет гений, и в том, что юный художник через несколько лет пойдет дальше, чем он сам в продолжение своей долгой и трудной карьеры. Гений Рафаэля должен был проявиться не через бесконечную любознательность, как гений Леонардо, и не через борьбу и боль в утверждении непоколебимой индивидуальности, как гений Микеланджело, но через силу чувства и любовь к одной Красоте. Он был из тех, кто развивается с симпатией и создает подражая. В одной из своих первых картин, «Видение рыцаря», находящейся в Лондонской национальной галерее, уже проявляется нежная и любящая душа Санти. Молодой рыцарь, снявший доспехи, грезит в тени прекрасных деревьев. Слева от него женщина, представляющая Наслаждение, протягивает ему белую розу. Справа другая женщина, Добродетель, предлагает ему меч и книгу. У Наслаждения вид столь же невинный, сколь и у Добродетели, а Добродетель так же прекрасна, как искусительница. Позы и драпировки еще напоминают о неподвижности Перуджино, но мягкая грация спящего и выражение его лица выполнены рукой более легкой и более чувствительной к прикосновениям жизни.
Гений Рафаэля начал расцветать во Флоренции, подобно розе в саду, полном прекрасной тенистой листвы, благоухающего ветерка, блестящих бассейнов и мелодичных лебедей. Он оказался там в центре одной из самых утонченных цивилизаций, какую когда-либо видел мир и которая должна была достичь своей вершины. Можно сказать, сравнивая творческие возможности великих столиц Италии: «В Неаполе живут, в Венеции грезят, в Риме мыслят, во Флоренции творят». В этих тосканских Афинах пейзажи, архитектура, статуи и картины – все, кажется, существует только для красоты и прелести жизни в избранном окружении. Как же не работать там самому, обладая такими внутренними силами? Невольно молодой Рафаэль впитывал душу этого города, глядя вокруг себя со своей любящей и живой душой. Он наслаждался куполом Санта Мария деи Фьори, построенным Бруннелески, и колокольней Джотто, стоящей перед ним, как пестик, извлеченный из большой лилии. Он восхищался античными мраморными статуями, помещенными между зарослями подстриженного самшита и кипарисами сада Боболи. В церкви Кармина фрески Мазаччо обучали его искусству писать, подражая Природе. Он услаждал свои глаза прелестью статуй Донателло. Изображение битвы при Ангиари Леонардо да Винчи, которую сейчас можно видеть в Палаццо Веккьо, открыло ему драматическую живопись, передающую жар битв. Когда торговки цветами на рынке, приняв его за пажа герцога Монтефельтро, бросали ему в лицо фиалки, ирисы и розы, он не осмеливался им ответить и лишь краснел. Тогда, при первом зове крови, он удалился со своим другом Фра Бартоломео в монастырь св. Марка и преклонил колени перед фреской, изображающей распятие, в горячей молитве. Но его захлестнули чувства, вызванные размышлениями, искусством и религией, и мир, который он нес в себе с раннего детства в Умбрии, стал расцветать в чудесных образах в его думах и грезах.
Рафаэль Санти. Автопортрет. 1506 г. Флоренция, Галерея Уффици
Именно тогда он писал своих прекрасных Мадонн, которые восхищают всех уже четыре столетия. О! Эти цветущие девы, эти нареченные вечной любви, эти чистейшие девы из Евангелия и легенды, почему же творения ни одного художника не смогли сравниться с ними, несмотря на бесчисленные изображения? Потому что они не изображали чудо невинности и веры. Легенда о Мадонне жила веками в сердце и в воображении итальянского народа. Она жила в алтарях церквей и в сердцах матерей. Она убаюкивала младенца и утешала старца. Средневековые художники писали ее благочестиво, но неумело, в тысячах копий. Санти было дано возродить ее в ее прелести и сиянии ее вечной красоты. Он творил это своей силой художника, но также и прелестью божественного воспоминания. Он потерял мать в возрасте восьми лет, но всегда видел себя у ее ног: с другими детьми, на пороге монастыря, под кленом или каким-нибудь вязом в Умбрии. А теперь среди соблазнов Флоренции он оживил картины прошлого с неодолимым влечением самого еще отдаленного и самого святого воспоминания, словно он некогда играл с младенцем Иисусом у ног Марии. Такая ностальгия сделала из него прежде всего художника, изображавшего детство Христа и святую идиллию этих трех персонажей.
Рафаэль Санти. Мадонна со щеглом. 1507 г.
Флоренция, Галерея Уффици
Маленький св. Иоанн и младенец Иисус не были, как их изображали средневековые художники, благочестивыми идолами, связанными собственной святостью. Это настоящие дети, задорные и шаловливые. Но все же можно догадаться, что в них происходит нечто таинственное и высшее. В этих маленьких детских драмах, в их диалогах есть как бы градация познания божественного у двух детей. Мать остается молчаливой, замкнувшейся в своем чудесном созерцании. Но слышен разговор двоих малышей. Посмотрите, например, на «Святое семейство». Страстным движением младенец Иисус протягивает своему товарищу свиток, на которой написано имя Господа, Dominus. Маленький Иоанн Креститель как будто отвечает: «Я не постигаю, но сделаю все, что ты захочешь». В наброске «Мадонны со щеглом» Иисус берет птицу, предложенную св. Иоанном, только чтобы приласкать ее и вернуть ей свободу. Мать, опустив глаза, не говорит ничего. Она не препятствует им, принимает и восхищается. Она не приказывает; она смотрит и наставляет. В «Святом семействе на отдыхе» св. Иоанн обращается с настойчивым вопросом к Иисусу. Он шепчет: «Кто же ты, ты, который не от мира сего?» Маленький Иисус смотрит на своего друга в задумчивости и не отвечает. Стоящая мать, которая останавливает спокойным жестом растущего ребенка, словно думает: «Как это мудро – не ответить ничего! Он знает об этом больше, чем мы должны и можем знать». Наконец, в «Мадонне делла Тенда» душа Марии раскрывается целиком. Коленопреклоненная перед спящим ребенком, она поднимает жестом, полным неизъяснимой прелести, полог, защищающий сон ребенка. Когда он не спит, она не осмеливается выказать ему всю свою любовь. Теперь, когда он спит и не видит ее, она отдается своей мечте и растворяется в чувстве божественного материнства. Вся суть гения Рафаэля проявилась в этой идиллии Мадонны и двух божественных детей. Она заставляет нас присутствовать при духовном посвящении художника его трудом. Можно заметить его чудесные эффекты в самих картинах. Посмотрите на эту блестящую траву, эти нежные цветы, эти лазурные горы и даже эти руины,
II. Удар молнии в Риме. Проникновение греко-латинского мира в христианство
В 1508 г. Рафаэль был приглашен в Рим папой Юлием II по совету Браманте и был призван принять участие в огромной работе, которую тот собирался осуществить в Ватикане. Санти было тогда лишь двадцать пять лет. Он был уже самим собой, но ему было нужно солнце Рима, чтобы полностью завладеть своим гением.
Каким открытием должен был стать для него Вечный город! Флоренция его освободила. Она заставила проявиться прелесть его бытия и расправить крылья его души, дав ему чувство свободы. Богатствами своего искусства, обширностью своих горизонтов Рим дал ему новое ощущение человеческого величия и божественного могущества. Необычайное преображение! В одно мгновение три тысячи лет истории развернулись перед его глазами; и античная классика в своей сияющей юности вышла из своих руин пред глазами восхищенного художника. Уже в Сиене перед мраморными тремя сплетенными Грациями, которые тогда находились в ризнице собора, Рафаэль получил впечатление от иной, нехристианской красоты, той греческой красоты, которая составляется из стыдливой наготы и мелодичного ритма человеческого тела. Но в Риме весь Олимп вырвался из подземных храмов, с аллей вилл и фонтанов, а римская история, подобно триумфальному кортежу, оснащенному оружием и трофеями, вышла из Пантеона и Колизея, чтобы подняться на Капитолий. Удар молнии в Риме, который испытали столько художников, столько поэтов и бесчисленные паломники, был для Рафаэля неожиданным посвящением в греко-римский мир. Словно вино ударило ему в голову, он ощутил в своей душе нашествие и страсть античной красоты. Какой простор, но и какое головокружение в мозгу мистичного сына Умбрии! Другие были поражены смешением этих двух миров, которые затопили друг друга, и шок от этого потряс их сердца. Не то было с Рафаэлем. В нем была магическая добродетель, прекрасное простосердечие, благодаря которому самые жестокие противоречия, самые сильные движения всегда разрешались в нежной и мягкой гармонии. Вот поэтому величие античного искусства и строгость христианской традиции смешались в душе Рафаэля под влиянием всепобеждающей красоты Рима, при поддержке двух пап-полуязычников, воистину универсального духа.
Чтобы помочь себе в своих новых мыслях и облегчить себе работу, он нашел при дворе Юлия II и при дворе Льва X умных покровителей, первейших советников. Никогда папский или королевский двор не собирал такую элиту художников, поэтов, ученых и знатоков, как двор этих двух пап. Мечтой первого было объединение Италии мечом под властью его тиары. Он потерпел поражение в этом проекте, но ему удалось сделать Рим артистической столицей современного мира, вновь начав строительство собора св. Петра по величественному и грандиозному плану и преобразуя Ватикан в пантеон ренессансной живописи. Сеньор делла Ровере, ставший папой Юлием II, был чем-то вроде Иеговы искусства, который держал в одной руке молнии отлучения, а в другой – пригоршни золота для всех художников, способных создать для него прекрасное. Он желал населить Ватикан, собор св. Петра и Рим статуями более прекрасными, чем в Греции, чтобы достойно прославлять Христа и папскую власть. Для исполнения этих грандиозных замыслов он отыскал Микеланджело, который был похож на него своим боевым характером и громадным гением. Папа даже не догадывался, сколь многое скрывается за гением Рафаэля, и по совету Браманте поручил ему расписывать Станцы в Ватикане. Мягкость, скромность, вежливость Рафаэля покорили все сердца и даже усыпили черную зависть его соперника Буонарроти. В то время как этот последний в одиночестве, недоверчивый и хмурый, взгромоздившись на леса, работал, как каторжный, расписывая потолки Сикстинской капеллы, запертый в своем логове, как еврейский пророк в своей пещере, – молодой улыбающийся Рафаэль принимал цвет римского общества в своей роскошной мастерской, полной великолепных драпировок, оружия, статуй и масок. Там полдюжины учеников смотрели на работу мастера, который казался моложе, чем они сами. Его большие друзья, кардиналы Бембо и Биббиена, приносили ему планы древнего Рима, медали и рисунки мозаик. Скептический и одухотворенный эпикуреец Ариосто повествовал ему о галантных похождениях знатных дам Феррары или рассказывал о любовных приключениях Анжелики и Медора, весельчака из его поэмы. Напротив, мягкий и меланхоличный Бальтазар Кастильоне, автор трактата «Придворный», описывавший тип совершенного дворянина тех времен, объяснял ему красоту платонической любви, от которой, однако, сам он страдал всю жизнь, молчаливый мученик своей несчастной любви к Изабелле д’Эсте. Вечером, когда мастерская пустела, художник, оставшись один, читал Тита Ливия или Платона, Вергилия или Библию при свете античной лампы, подвешенной к своду его лоджии, перед панорамой семи холмов, простершихся у его ног. И этот Рим, погруженный в сумерки, но таинственно озаренный местами светом луны, казался возрождением античного Рима. Разве не был он воистину Вечным городом?
Все же в этот период большую часть времени Рафаэль проводил в Ватикане, в Станца делла Сеньятура, где он с успехом рисовал «Диспуту», «Афинскую школу» и «Парнас». Скажем лишь несколько слов о происхождении, взаимосвязи и значении этих трех удивительных вещей, столь известных и популярных во всем мире, славы Возрождения и величественных проявлений итальянской души в ее высочайшем синтезе.
Серия фресок, украшающих Станцы Ватикана и Лоджии верхней галереи, данная в Дамасском дворике, включает историю христианства со времени его возникновения, сходя оттуда к греческой философии и поэзии. Некоторые эпизоды этой истории, касающиеся важных фактов истории папства, должны были быть предложены Рафаэлю папой Львом X и кардиналами, которые были его близкими друзьями, но общий замысел, выбор сюжетов, их взаимосвязь и дух, определявший их, принадлежат художнику. Известно, что Станцы, где представлены великие сюжеты античности и католицизма, созданы рукой Рафаэля, тогда как потолки Лоджий, представляющие историю Ветхого и Нового завета, были выполнены его учениками по эскизам мастера. В этом ансамбле прослеживается светоносная мысль. Эта мысль, разумеется, синтетическая. В свободном полете она парит над веками, подобно его Иегове, который очерчивает пальцем контуры континентов на глобусе. Она начинается с тайны христианства и таинства Евхаристии («Спор о святом Причастии»). С христианского неба она спускается к греческой философии («Афинская школа»), а оттуда вновь поднимается к Музам, вдохновляющим поэзию («Парнас»). Помолодевшая и обновленная эллинской красотой, словно омывшись в чистейшем источнике, эта мысль входит в течение времен от ветхозаветной истории до относительной победы христианства над язычеством в великой битве Константина. Остановимся на мгновение перед тремя первыми из этих великих фресок, чтобы затем бросить быстрый взгляд и на остальные.
В Станца делла Сеньятура у Рафаэля была благородная мысль прославить три величайшие просветительные силы человечества: Религию, Науку и Поэзию. Размах этой идеи делает его в полном смысле слова возлюбленным сыном Ренессанса и его самым истинным апостолом. Ибо его понимающий и примиряющий гений охватывал одной любовью эти три сферы. Но первая из его религий была ему ближе остальных из-за его религиозного обучения в Умбрии и из-за его блистательного дебюта в мистической живописи. Итак, он начал с религии, которую сконцентрировал вокруг «Спора о святом Причастии». Эта фреска не изображает никакого конкретного события. Здесь мы находимся не в сфере истории в полном смысле слова, а в некоем промежуточном пространстве между небом и землей, между вечностью и временем. Это астральное пространство, в котором великие события прошлого отражаются, словно в зеркале, и воплощаются в символических образах, в то же время как готовятся и таинственно вырисовываются события будущего. Ибо именно в созерцании этих живых символов, созданных чистым Духом, горние души проникаются своей миссией, прежде чем воплотиться на земле.Рафаэль Санти. Диспута (Спор о святом Причастии).
Фреска «Станца делла Сеньятура». 1509 г.
Рим, Ватиканский дворец
Идея сотворения мира как жертвы существует уже в брахманистской религии, где Брахма создает мир, питая богов своей сущностью и проникая во все существа. Воплощение Сына Божьего на земле в образе Иисуса Христа и спасение человечества мученичеством на Голгофе – центр и важнейший постулат христианства. Это таинство, обновленное в символе Евхаристии, – центр католического культа. Согласно ему, божественная Любовь продолжает сиять над миром. Именно это и хочет представить Рафаэль.
Рафаэль Санти. Афинская школа. Фреска «Станца делла Сеньятура». 1508–1509 гг.
Рим, Ватиканский дворец
Два апостола, Петр и Павел, указывающие на монстранц и дароносицу позади алтаря в центре фрески, притягивают взгляд как центр композиции. Вокруг них группируется обширное собрание в форме полумесяца – более сорока персонажей, отцы церкви, мученики, доктора, отшельники или простые верующие. По мере удаления от центра живее становится спор о происхождении явления, которому они являются свидетелями. Но все, и даже те, кто его отрицают, участвуют в чуде, которое одинаково заполняет их всех и связывает в едином символе. Здесь гений художника проявляется не столько в мощи экспрессии, сколько в разнообразии поз, в искусстве группировать и в мудрой композиции. Здесь можно найти все степени веры, от размышления и спокойного убеждения до горячего экстаза и жажды жертвы.