Прощание с миром
Шрифт:
— Двух тарелок, которые у вас были в номере,— сказала дежурная все так же спокойно, не меняя тона.
Этого еще не хватало! По правде сказать, я даже не заметил, были ли там какие-нибудь тарелки... Откуда они взялись?! Откуда мне было знать! Ведь мы почти не жили в этой гостинице. Это только считалось так, что мы живем, а на самом деле мы все время ездили, мы разъезжали по области во все концы, выступали. Кроме того, мне надо было съездить в родную деревню, на что тоже ушло два дня.
— Куда же они могли деться? Я и не видел их!— сказал я ей. Не знаю, зачем я все это говорил. Я вроде бы оправдывался. Не думает лее она, что я взял эти проклятые тарелки! А хотя кто ее знает...
Я все еще стоял у барьера, все более сознавая, что вполне
— Куда же они могли деться, я и не видел их!— сказал я растерянно.
Я понимаю, что я говорил первые попавшиеся слова и вообще вел себя очень глупо, соответственно я бы сказал, как и полагается в таких обстоятельствах.
— Вы должны были по описи все принимать,— сказала мне сочувственно администратор.
«Что же она издевается надо мной, проклятая баба,— думал я.— Ведь понимает лее она, что не брал я этих тарелок, никогда в глаза их не видел. Зачем же она так!» Я был очень возмущен... Называется, пригласили, приехал, начинается! На какую-то тарелку готовы человека помесить... Япереносил уже мою обиду на весь город. Уж кто-кто, а город-то тут был вовсе не виноват.
— Вот приедет директор,— сказала наконец мне эта дама,— и тогда будем решать...
Явсе еще стоял у всё того же барьера. Никогда таким спокойным я не был. Я и не знал, что я способен на это.
Провожавший нас товарищ, юморист этот, которого я знал много лет, стоял рядом со мной, тут же у стойки, и молчал, словно бы в рот воды набрал. Он как-то странно для меня улыбался. Я его не понимал. Почему же он молчит? Ведь его тут все знают. Эта женщина, я видел, сразу узнала его, как только мы подошли к барьеру. «Почему он не защитит меня?— думал я недоуменно.— Может, он тоже думает, что я взял эти тарелочки, в качестве сувенира их в чемодан положил... Ведь стоило ему только слово сказать, и эта женщина пришла бы в себя, устыдилась бы...» Я ничего не понимал.
Наконец нас отпустили. Когда мы вышли из вестибюля и шли к машине, я уже не мог себя сдерживать. Шофер, наблюдавший всю эту историю, потому что он несколько раз входил в вестибюль, спасибо ему, но бросил нас, сочувствовал нам. Мы ехали к вокзалу и, пока не подъехали, па все лады обсуждали это происшествие. И этот мой товарищ, человек весьма ироничный, тоже, представьте себе, вместе с нами обсуждал все это. Пока мы еще не подъехали и были в машине, я спросил у моего брата, что там было наверху, когда он поднялся туда. Он сказал, что когда оп поднялся, эта девушка направилась в номер, заглянула в посудный шкаф (оказывается, был такой там) и сказала сразу, что одной тарелки не хватает...
— Как одной?— спросил я у него удивленно.— Ведь дежурная говорила мне, что не хватает двух?
— Нет, она говорила только об одной,— сказал он.— Ясам слышал, как она говорила по телефону...
Понятно. Из одной тарелки стало две! Вторую тарелку, как видно, накинули на всякий случай. По телефону услышала, что не хватает одной, а сказала — двух... Так бывает.
Человек по ту сторону барьера,— глубокомысленно сказал мой товарищ юморист,— это уже совсем другой человек, у него другая психология...— Умно сказал, сформулировал. И глаза у него в эту минуту стали такими умными. А то все вроде ваньку валял, дурачком прикидывался, он, мол, ничего не понимает, что тут происходит, он — человек посторонний...
На вокзале мне все еще было нехорошо. До отхода поезда оставалось еще минут пять, но разговора не получалось. Мне хотелось, чтобы поезд ушел поскорее или чтобы он, этот товарищ мой, ушел пораньше, но он не хотел, хотел во что бы то ни стало проводить нас, посадить прямо в вагон, чтобы уже все было как следует
А тарелку эту, если уж так говорить, перенесла из одного номера в другой уборщица, если она, эта тарелка, вообще там была, и случилось это, наверно, год тому назад...
ТЕТЯ КАТЯ
Лежал я в больнице. Корпус у нас был маленький, темный, но рядом, напротив него, стояло белое красивое здание, сплошь стеклянное. И дверь тоже была стеклянная вся. В палате, в которой я лежал, был еще один больной, удивительно сдержанный, молчаливый, несловоохотливый такой человек, и мы с ним часто гуляли по парку, по аллее, куда выходила и наша клиника, и другие, подобные ей. И вот однажды, когда мы так гуляли с ним, я вспомнил, что мне надо срочно позвонить. Телефон у нас в корпусе, как назло, в этот день забарахлил.
— А вы знаете,— сказал мне этот человек,— я думаю, мы с вами можем позвонить. Язнаю одно такое место, пойдемте!
И он подвел меня к этому находящемуся напротив нас зданию. В дверях его стояла, расставив широко ноги, высокая такая, очень плечистая, могучая женщина, еще совсем не старая, молодящаяся. И одета была прилично, и причесана. Яувидел у нее за спиной, там, за стеклянной дверью, желанный телефон. Он был в каких-нибудь двух шагах от нас. Стоящая в дверях женщина оглядела нас хмуро с ног до головы и только после этого спросила, чего мы хотим и куда мы идем. Мы ей сказали, что мы из корпуса напротив и что нам надо срочно позвонить. Она еще раз смерила нас требовательным взглядом свысока и сказала, злясь, должно быть, на себя, что у нас в корпусе есть свой телефон. Мы объяснили ей, товарищ мой объяснил, что телефон у нас не работает, сломался. Она задумалась на минуту, и мне показалось, что откажет. Самые противоречивые чувства отображались в это время на ее каменном лице. Но она подумала и сказала: «Зайдите оттуда, с другой стороны, оттуда позвоните...» И повела рукой вокруг всего здания. Мы проследили за ее рукой и пошли, как она показала. Япошел следом за моим товарищем, недоумевая, почему она так сказала: обходить здание кругом было далеко — это был очень длинный корпус. Ядумал, что на это есть какая-то причина, глубокая, неизвестная мне. Товарищ мой никак на это не реагировал, он вообще был, как уже сказано, человек чрезвычайно молчаливый и сдержанный. Мы обогнули это колоссальное здание, вошли в такую же, как две капли воды, стеклянную дверь, но с противоположной стороны — женщина эта теперь стояла лицом к нам — и подошли к телефону. Дозвониться нам не удалось. Тогда мы, все тем же путем, в двух шагах от входной двери, через ту же заднюю дверь, через которую входили, ушли отсюда.
Мы еще долго лежали с моим товарищем в этой клинике. Он был очень больной человек, попадал сюда уже не в первый раз, и, по его словам, ему еще не раз предстояло возвращаться сюда. Однажды, между всякого рода другими разговорами, он мне сказал:
— Вы знаете, когда был напечатан рассказ Шукшина, я долго искал номер «Литературной газеты», мне о нем рассказали, и я хотел его прочесть, этот рассказ. Он произвел на меня очень большое впечатление, я до сих пор его храню...
Рассказ Шукшина, в котором писатель рассказывает, как он (незадолго до смерти, оказалось, к несчастью) уехал, вынужден был выписаться, не закончив курса лечения, из больницы, в которой он лежал, потому что не мог больше выносить придирок одной, поставленной при дверях, женщины и к нему, и к его жене, у которой был пропуск и которую тем не менее не пропускали. Это грустный рассказ, его тяжело читать имеющему сердце человеку. Так вышло, что рассказ этот был последним из того, что было опубликовано Шукшиным при жизни...