Прощание с Россией
Шрифт:
Мы замерли в ужасе. Одно слово Кидалинского, и пойдет Рыжуха под трибунал. И не таких в бараний рог скручивали.
Мясистое лицо генерала начало принимать свекольный отлив, стало мокрым. Он вынул платок, вытер пламеневшее лицо, шею, и... нашел в себе силы влоск пьяного лейтенанта Рыжухина не заметить. Продолжал водить по карте Баренцова моря указкой.
С той поры генерала Кидалинского на аэродроме Ваенга стали уважать.
А до этого и в грош не ставили. Ни как летчика, ни как человека.
Правда, не знали еще, что этой ночью погибло
Из Москвы тут же вылетела министерская комиссия. Для расследования.
36-й полк воевал геройски - выжил. Выпил в честь победы - полег. Ужаснейший случай. Но - случай. А если к этому добавить еще летчика-истребителя Рыжуху из другого полка, да в соседних поскрести подобное, что получится? Весь аэродром Ваенга воюет... "не просыхая"!?
Нет, нецелесообразно Кидалинскому было замечать Рыжуху.
Узнали мы к вечеру о нашествии генералов-следователей из Москвы и стали лучше понимать генерала Кидалинского. По-человечески. И даже ценить.
Но любить - не любили.
Любили Ивана Яковлевича Шаталова, Иван Яка, как его все называли. Воинское звание Иван Яка упоминали лишь в минуты дружеского застолья: "капитан-лейтенант"... Морское звание - в авиации небывалое. Фантастическое, как и сама морская авиация, которой к началу войны в СССР вообще не оказалось. Деревянные "старушки-эмберушки" - не в счет. Сгорели, как и не было. Пришлось воевать над морем Баренца на колесных машинах.
Вот тут-то и стал Иван Як незаменимым. Туман, дождь барабанит, синие тучи у сопок на прикол стали, - вылетает Иван Як, наперекор стихии, на обычном колесном Ил-4. С торпедой под брюхом. В ледяное море.
Идет над водой, как медведь-шатун по лесу, - рассказывали летчики удивленно, а порой завистливо.
– Увидит подводную лодку - заломает. Встретится миноносец - расколет пополам. Одно слово, шатун.
Да и походочка у Иван Яка, особенно когда съедет на заднем месте по черному от копоти крылу, соответствующая. Покачивается. Косолапит. Идет быстро-быстро, руками разводит, точно через бурелом пробивается. Это он о бое рассказывает. Руками. Кто откуда заходил, под каким углом торпеда шла.
У Шатуна и волосы и щетина на круглых щеках белые-белые, можно заметить, что Шатун бреется раз в месяц, а можно и не заметить...
О Шатуне рассказывали легенды. Я тоже знал одну. Самую необычную, на мой взгляд. Но никому в те годы не рассказывал.
...В первые недели войны то было. Белоруссия. Наш аэродром закидывают бомбами... советского производства. От одной фугаски отлетело хвостовое оперение. На нем черным по белому "1924 г." Дураку ясно, что немцы захватили бобруйские бомбосклады. Склады, видать, стратегические, если в них хранится оружие времен Очакова и покоренья Крыма.
Капитан (тогда он был капитаном) Шаталов Иван Як с одинокой медалькой "Озеро Хасан" на своей широкой груди получил приказ бобруйские бомбосклады взорвать. Одновременно сообщили ему разведданные.
Над Бобруйском барражируют двадцать восемь МЕ-109. Барраж на разных высотах.
– Как же я прОскОльзну?
– удивленно проокал Иван Як.
– НештО я мышь...
Пронзительно-истеричный голос командира эскадрильи Котнова запомнился мне на всю жизнь:
– Родина требует жертв! Родина требует жертв!
Прорвался Иван Як в Бобруйск и взорвал советские стратегические склады оружия, брошенные на произвол судьбы: ни одного целого стекла в городе не осталось. Но это мы узнали потом. А пока что мы увидели шаталовскую машину, продырявленную зенитными снарядами насквозь. Видно, что Иван Як вышел из пикирования над самой головой зенитчиков, их снаряды прошивали фюзеляж, не взрываясь. Решето, а не самолет.
Убитого штурмана вынули из кабины, увезли. И тут подходит к капитану Шаталову комиссар нашего полка М., седой, тучный, прихрамывающий, и как закричит, задрожит всем телом:
– Вре-эшь! Не был ты над Бобруйском! Танковая зенитка прошила, ты и повернул назад... Не мог успеть за 18 минут 20 секунд взорвать склады и вернуться. Вот она правда, - и он поднес к Шаталову свои часы-секундомер.
Шаталов, как известно, человек северный, медлительный, нрава незлобивого, развернулся и влепил полковому комиссару пощечину, звон которой, по-видимому, был услышан на многих аэродромах. Так что ничего удивительного не было в том, что теперь Иван Як воевал в звании не капитана, а лейтенанта, а летчики в Ваенге, ребята веселые, бесшабашные, величали его в подпитии по-морскому - капитан-лейтенантом...
Впрочем, давно бы уж вернули Иван Яку капитана, если б не был он "уж очень прост", как считали в штабе дивизии, и даже придурковат, в чем штабные убеждались все более.
Придурковатость его, сочувственно вздыхал Кидалинский, как шило в мешке, не утаишь. Проявлялась она по-разному, и, в частности, в том, что в изнурительно долгие полярные ночи, когда тьма давит на душу, он доставал где-то женскую косынку и, то надевая ее на свою разлохмаченную голову, то снимая, голосил вологодские-онежские частушки. Наденет косынку и - проорет оглушающим низким басом - за молодуху:
– Ты не стой, пустой
Возле дерева,
Не ищи любовь,
Она потеряна...
Сорвет с нестриженой головы платочек, и - "за парня." Строчку пробасит - как гвоздь забьет:
– Что вы, девки, стоите.
Глазки вылупляете.
Сулите, не даете,
Все обманываете...
Срамных частушек не пел. Это - предел...
Голосит - притоптывает этак час - полтора, ни разу не повторяясь, завершая свои частушки всенародно известной припевкой.
– Здорово, здорово у ворот Егорова.