Прощай, принцесса
Шрифт:
— Ты точно уверен, что это он?
— Да.
— И ты разговаривал с кем-то по этому телефону?
— Конечно. Он представился сеньором Очоа. Думаю, сейчас вы можете определить, кому принадлежит этот номер?
Он уверенно кивнул. Инспектор выглядел рассеянным, но я-то знал, что его мозг работает с огромной скоростью.
— Да, мы можем это сделать. У нас для этого есть самая современная техника. — В его голосе зазвучала ирония. — Метод называется «сотрудничество». Ребята из разведки держат у себя такие машинки. Мы можем попросить у них помощи. Технологии сильно улучшились за последнее время — не то что люди. Но что толку? Они имеются у крупных частных охранных фирм! И многие полицейские работают на них же. — Он говорил, глядя на улицу, но тут повернулся ко мне. — Ты помнишь, какие фильмы мы смотрели в детстве? Там всегда было понятно, кто плохой, а
Он помолчал и опять повернул лицо в сторону улицы, где в этот самый миг парковались две полицейские машины с выключенными фарами. И тут я понял, что мой собеседник погружен в глубочайшую тоску. Молодой полицейский тридцати с небольшим лет. Он мог бы быть моим сыном.
— Спасибо за информацию, и, думаю, незачем привлекать высокие технологии, чтобы узнать, чей это номер. Кажется, я знаю владельца мобильного. Так что мы избавим отдел от лишних хлопот. — Он посмотрел на меня. — Знаешь что? Я собираюсь уйти из убойного отдела. Я собираюсь… Я попросил перевести меня в комиссариат города Мотриля, это в провинции Гранада. Моя жена — учительница начальных классов, ей предложили место в соседнем поселке под названьем Салобренья, она будет там директором школы. — Гадес задумался. — Отличная профессия — школьный учитель, ты не находишь? Я ведь тоже хотел стать учителем, то есть получил эту профессию, но никогда не работал по специальности и, наверное, зря. Мы с женой познакомились в педучилище.
— Ты бросаешь это дело?
— Да, именно так… И дело, и свой отдел. Я уже сказал тебе. Мы уезжаем в Мотриль. Я буду полицейским при комиссариате.
— А ты можешь сказать почему?
— Ты хочешь слишком много знать, Тони. А это вредно. И будь осторожен.
Существует масса разнообразных способов убить писателя. Самый простой из них — поставить человека к стенке и расстрелять. Так покончили с Бабелем и со многими другими в разные исторические эпохи. Но можно поступить по-другому, более хитроумно, но не менее жестоко. Я говорю о навязанном властями забвении, о глухом безразличии, когда человек по приговору сверху обречен словно бы перестать существовать.
Чтобы убить писателя, достаточно лишь прекратить печатать его книги, не посвящать ему ни одной строчки в критике, вычеркнуть упоминание о нем из обзоров литературных школ и течений. Казалось бы, это сложно осуществить в мире, где пресса, искусство и культура полностью не зависят от интересов бизнеса или конкретных экономических групп. На деле здесь нет ничего сложного. Средства массовой информации сконцентрированы в немногих руках — и в итоге всего две крупные группы контролируют всю культурную жизнь в нашей стране. Власть над ней зависит от передела сфер влияния на рынке: если одни входят в большую силу, то и управление культурой переходит в руки их приспешников, если другие — то именно они нажимают на пружины культурной индустрии, включая официальные средства воздействия.
Обе группы держат у себя на службе целый штат нанятых писателей и представителей других творческих профессий, которые быстро занимают все ключевые посты в органах управления культурой. Они создают некое единое направление. И, неожиданно попав в такую искусственно созданную среду, неугодный писатель очень быстро становится маргиналом и чувствует отчаяние. Без поддержки крупных газет, ведущих телеканалов, без репортажей в специализированных журналах его работа многое теряет. Книг продается с каждым разом все меньше, а издатели платят все более низкие авансы. Такой писатель должен искать другой род деятельности, если хочет выжить. В итоге он страдает от депрессий, страдает манией преследования и даже впадает в параноидальное состояние. Как правило, собственная семья отворачивается от такого человека, а друзья, устав от его скандальных выходок и пьянства, истерик и саркастических шуточек, постепенно отдаляются, махнув на него рукой. В итоге человек остается наедине с выпивкой и погружается в отчаяние, начинает ненавидеть людей — и пишет все меньше и меньше.
Несложно представить, каков будет конец этого автора. Скорее всего, он умрет раньше положенного срока, погубленный циррозом и всеобщим пренебрежением, что станет якобы результатом невыносимого характера. Критики и литературоведы, не обратившие ровно никакого внимания на его творения,
Все это мне отлично известно.
В середине мая нынешнего злосчастного года, последнего года уходящего тысячелетия, меня пригласили на один из телеканалов, чтобы взять интервью. Когда передача закончилась, ко мне подошла секретарша и сказала, что дон Рикардо Сарагола, которого все зовут просто Ричи, ожидает меня в своем кабинете. Он хочет переговорить со мной. Естественно, я пошел — ведь я знал, кто такой Сарагола.
Назвать его крысой было бы несправедливо по отношению к этим грызунам. Он начал свой путь с самых низов, долгое время работал водителем, потом подался в строительный бизнес. Известно, что тогда в его кабинете в рамках висели два портрета — Гитлера и Франко. Его предприятие получало практически все подряды на строительство школ, зернохранилищ и социального жилья вплоть до 1977 года. [25] А тремя годами ранее, в 1974-м, Сарагола убрал с глаз долой оба портрета и начал заигрывать с умеренными правыми. Он занялся издательской деятельностью и стал печатать школьные учебники, превратившись в демократа-центриста. При франкистском режиме очень и очень мало кто отважился бы совершить такой прыжок.
25
После смерти Франко в 1975 г. в Испании начался период демократических преобразований во всех сферах жизни. В частности приказом от 30 июня 1977 г. была введена государственная программа продажи населению социального жилья по ценам с фиксированной верхней планкой.
И если основу своего состояния он заложил в годы франкизма, то с приходом демократии его богатство и влиятельность возросли вдесятеро. Доподлинно известно, что дон Рикардо владеет газетой с самым большим тиражом в стране, а также многими изданиями в провинциях, теле- и радиоканалами, издательствами и культурными фондами. И ни для кого не секрет, что большинство высших должностей в Министерстве культуры, включая Институт Сервантеса и Испанские культурные центры за границей, занимают мужчины и женщины, которые в той или иной форме зависят от его предприятий.
Могущество этого человека неизмеримо. Я знаю это, так как работал в одном из его журналов — он назывался «Разрыв» — в самом начале Переходного периода к демократии, когда Рикардо объявил себя демократом-поссибилистом. [26] Это дело подвернулось мне случайно. В тот период Сарагола нуждался в журналистах левых взглядов для своих изданий. А когда он счел нужным опять поменять позицию, он закрыл журнал и вышвырнул всю редакцию в полном составе на улицу. Мы тут же начали бурную кампанию против бывшего хозяина и его империи — тогда еще было возможно писать подобные вещи, а я был молод.
26
В Испании доктрина поссибилизма была взята на вооружение одним из течений анархизма, которое, не отказываясь от классических целей его борьбы, принимало ряд пунктов демо-либеральных программ. Позднее под поссибилизмом понималась тенденция использовать возможности доктрин, партийных программ и государственных институтов, не только отличных, но и противостоящих целям, которые предполагается достичь.
Но мы ничего не добились.
В любом случае теперь никто не рискнул бы поднять голос против Сараголы. Даже те газеты и политические группы, которые настроены против него. Между ними заключен пакт. Ты не трогаешь меня, а я не суюсь в твои дела.
Уже почти четыре месяца прошло с тех пор, как Сарагола встретил меня в своем кабинете с распростертыми объятиями. Он не знает, что наш разговор записывался на пленку (кассета № 10), а это показывает: власть и тщеславие не позволили ему даже представить себе, что какой-то презренный червь вроде меня, несчастный бумагомаратель может пойти против его воли.