Прощай, Южный Крест!
Шрифт:
Он не успел даже положить скребок на полку и что-то предпринять, как зеркало плашмя стало падать на него, в падении развернулось боком — видать, одна сторона у этого громоздкого старого сооружения была тяжелее другой, — углом врезалось в кафельную плитку, постеленную под умывальником, и с грохотом распласталось на полу.
В разные стороны полетели серебряные брызги. Геннадий лишь в последний миг успел отскочить в сторону.
На грохот разбитого зеркала из своей комнаты выбежали два лакутора, собиравшиеся на смену, — они сидели у себя в комнате и пили чай с печеньем.
— Что случилось, русо? — прокричали они в один голос. — Едва печеньем не подавились.
Геннадий ошалело глянул на них — похоже, он даже не услышал крика, и тогда один из лакуторов, с картинным именем Хоакин, прокричал изо всей силы, чтобы русский, оглохший от взрыва стекла, наконец чего-то услышал:
— Что стряслось?
Геннадий медленно покачал головой, с трудом разлепил побелевшие губы:
— Не знаю.
Через несколько минут он достал из каптерки черный полиэтиленовый пакет, способный вместить полгрузовика мусора, прочный, как брезентовый мешок, сгреб в него осколки, подмел пол, чтобы никто из лакуторов не загнал себе в ногу острую стеклянную занозу, не повредил чего-нибудь, — перекрутил горловину мешка бечевкой и выставил внизу у входной двери, чтобы вывезти, как только придет мусорная машина…
Смахнул со щек остатки засохшего мыла, в расщелину, имевшуюся под зеркалом, вставил свое походное зеркальце, квадратное, размером в две записных книжки, и вновь намылил себе лицо.
И опять не сумел, а точнее, не успел побриться, словно бы над ним витала некая нечистая сила: квадратное зеркальце, купленное полтора года назад в чилийском магазине, неожиданно так же, как и большое зеркало, шевельнулось нервно, словно бы кто-то подтолкнул его изнутри, вылезло из стены и через мгновение полетело вниз, на твердый, как железо кафель… Серебристое сеево широко рассыпалось по полу. На стук из своей комнаты вновь вынеслись встревоженные лакуторы, вскричали горласто:
— Ну, русо! Что происходит?
А он и сам не знал, что происходит — какое-то аномальное явление, достойное колдовской яви. Что-то неземное… О таком Москалев только слышал, но в жизни никогда не сталкивался. В этот день он так и не побрился — решил не рисковать, исходя из расчета: как бы чего не вышло? — и к вечеру оброс жесткой темной щетиной, как кавказский абрек. Детишек можно было пугать.
К вечеру его позвала к себе секретарша дона Невальдо Клариса, самого дона не было — он со вчерашнего дня находился в Сантьяго и еще собирался пробыть там пару суток. В прихожей кроме секретарши находились "пишбарышня" — девушка, набиравшая на компьютере тексты для лакуторов, и рассыльный — шустрый, как веник, арапчонок.
Увидев Геннадия, Клариса указала на кресло, приставленное к столу — садись, мол, — сама поднялась со своего места, открыла металлический шкафчик, расположенный за ее спиной, достала бутылку хорошего напитка — виски двенадцатилетней выдержки, резной фужер, из которого пьют шампанское, наполнила его на три четверти и протянула Геннадию:
— Выпей, русо!
У Геннадия чуть глаза не вывалились из глазниц, еле удержал их, но тем не менее от удивления они заслезились, сильно заслезились, — слезы чуть не пролились на пол.
— Клариса, я никогда не пил столько виски. Это вредно!
— Если мало — вредно, много — полезно. Пей, Геннадий!
Когда угощают от души, отказываться грех. Знать бы только повод, послуживший причиной для такого угощения. Он ощутил горечь, внезапно возникшую во рту, в теле, словно бы он очутился на краю какого-нибудь глубокого горного каньона, на дне которого горит лава… Москалев отрицательно покачал головой.
— Нет, Клариса. Скажи лучше — случилось что-то?
— Выпей все-таки, Геннадий…
Москалев отер ладонью лицо — показалось, что к щекам прилипла принесенная ветром паутина, — и вновь покачал головой:
— Нет!
Клариса махнула рукой, разрезая ребром ладони воздух, будто саперной лопаткой.
— Ну и мужики нынче пошли, полстакана виски не могут выпить, — в голосе ее прозвучали сварливые нотки, — точно такие же нотки возникают в подобных ситуациях и у русских баб где-нибудь в Находке или в шахтерском городе Артеме. — Ну что, мне это виски назад в бутылку выливать? Половину пролью. — Она подхватила фужер с золотистым напитком и лихо, по-гусарски, опрокинула его в себя.
Да-а, женщины есть не только в русских селениях… здесь — тоже. Клариса отерла ладонью рот.
— У тебя умер отец, Геннадий.
Странная прозрачная тень промелькнула перед глазами Москалева, он, сопротивляясь тому, что услышал, отрицательно помотал головой, сглотнул комок горечи, образовавшийся во рту.
Клариса взяла бутылку виски за горлышко.
— Может, все-таки налить?
Геннадий, оглушенный новостью, нашел в себе силы отрицательно покачать головой. А вообще он плохо соображал в эту минуту, очень плохо. Как говорили в свое время в России, у него шарики за ролики зашли.
— Как знаешь, русо, — сказала Клариса. — Час назад позвонили из Сан-Антонио и сообщили новость, от которой у меня дрожь поползла по коже.
Вновь отрицательно качнул головой Геннадий, сглотнул горький и одновременно соленый — уже успел пропитаться солью — комок, скатавшийся у него во рту, покрутил головой неверяще: не может быть, чтобы отца не стало… Это кого-то другого не стало, не отца. Кириллыч… Александр Кириллович жив, жив, жив!
Он согнулся, будто получил удар кулаком в живот.
— Я очень соболезную тебе, Геннадий, — негромко произнесла Клариса, — тысяча сочувствий тебе. — Глаза секретарши сделались темными, влажными, она вторично открыла бутылку с виски. — Может, налить все-таки? Выпьешь? Легче станет!
В ответ Геннадий хотел что-то сказать, но не смог — перехватило горло…
Несколько дней имели для него один цвет — черный, он ходил, как во сне, раздвигал воздух руками, иногда слышал частый, громкий стук своего сердца, слышал, как оно останавливается, совсем перестает биться, думал, что сейчас он рухнет себе под ноги, простится с жизнью, но он не падал, не отключался, продолжал жить.