Шрифт:
Куда уходит детство,
В какие города?
И где найти нам средство
Чтоб вновь попасть туда?
Оно уйдёт неслышно,
Пока весь город спит,
И писем не напишет
И вряд ли позвонит…
(Леонид Дербенев)
Глава 1. Один день лета
У-у-у,– прерывают сон протяжные, сливающиеся в один, далекие гудки, и я открываю глаза.
Несколько минут лежу молча и слушаю. Это далеко, в лазоревой степи,
Перевожу взгляд на тикающие на беленой стене ходики, водящие по сторонам кошачьими глазами – на циферблате ровно восемь. Выбираюсь из-под одеяла, спрыгиваю с кровати и натягиваю короткие, до колен штаны с одной помочью.
Мне шесть лет, и я вполне доволен жизнью. Она такая интересная и удивительная.
Зевая и почесываясь, шлепаю босыми ногами по прохладным крашеным половицам из комнаты на кухню, тяну на себя высокую, с лязгнувшим запором дверь и оказываюсь на застекленной веранде. Там сую ноги в старенькие кожаные сандалии, отодвигаю в сторону марлевую кисею от мух и ступаю на крыльцо в три широких ступени.
Снаружи красота: из-за старого террикона, что за дальним концом улицы встает солнце, на деревьях в саду чирикают воробьи, а с улицы наносит запах акаций.
Над летней, через двор кухней, в синь неба вьется белесый дым, там мама готовит завтрак.
Поддернув помочь, сбегаю с крыльца и, проходя мимо гаража, машу рукой, «привет!» своему другу Дозору.
Тот, положив голову на лапы, лежит перед своей будкой сбоку гаража и в ответ мигает желтыми глазами. Дозор – немецкая овчарка, ростом с теленка и умная, почти как я.
Открыв ведущую на зады калитку, направляюсь через сад в дощатое строение, именуемое сортир, и пускаю в прорубленное в полу окошко, золотистую струйку. Потом бегу по дорожке в огород, где заглядываю во вкопанную у забора, наполненную до краев водой, шахтную вагонетку.
Там у меня живут два рака, которые родители привезли с Северского Донца.
Раки большие, коричневые, с длинными усами и клешнями. По вечерам я кормлю их наловленными в траве кузнечиками и букашками. Сейчас раков не видать, наверное, еще спят, зарывшись на дне в иле.
Вернувшись назад, переступаю порог летней кухни. На застеленном клеенкой столе у окна, уже исходит паром высокая стопка золотистых блинов, рядом стоит стеклянная банка с молоком и три синих чашки.
– Так, давай умывайся и будем завтракать, – говорит мне мама, и уходит в дом за Лялькой. Мама у меня очень красивая: с длинными черными волосами, заплетенными в косы и уложенными веночком на голове, большими, широко распахнутыми глазами и ямочками на щеках. Ну а Лялька, моя сестричка, она совсем малая и вредина. Играть с ней неинтересно.
Чуть позже мы сидим на табуретках за столом (Лялька у мамы на руках) и завтракаем.
– А папка где? – спрашиваю у мамы.
– Рано утром уехал на шахту, обещал скоро вернуться.
Сестренка капризничает, не желая есть блины, а я уминаю с душистым молоком уже пятый.
– Вот видишь, как Валера хорошо кушает, – наклоняется к ней мама. А – ну давай, догоняй, брата.
Сестренка пучит на меня глазенки, хмурится, и откусывает от вкусняшки.
Мы с нею совсем не похожи. Я черноголовый и смуглый (бабушки говорят в маму), а Лялька с золотистыми волосиками и серыми глазами, как у папки.
После завтрака мама дает мне задание сходить к бабушке Варе и принести от нее банку ряженки*.
– Хорошо, – говорю я и выхожу из кухни.
Сбоку от нее, у водопроводной колонки, раскинула усыпанные цветами ветви антоновка. Ее посадил дед Левка, когда я родился. Яблоня растет быстрей меня и уже вымахала под крышу.
Миновав чисто выметенный двор (это моя обязанность по субботам) я выхожу из калитки за ворота, где с интересом оглядываюсь по сторонам нашей улицы.
Она прямая и длинная, обсажена по бокам акациями и пирамидальными тополями, за которыми тянутся дощатые заборы, у которых зеленеет травка и золотятся россыпи одуванчиков. За заборами, в садах, беленые известкой дома, перед их воротами в землю вкопаны скамейки. На них по вечерам сидят бабушки, ведя неспешные разговоры и лузгая семечки.
Сразу за нашим домом улицу делит пополам блестящая асфальтом трасса, а у последних виднеется будка железнодорожного переезда, с поднятым вверх шлагбаумом.
Закончив наблюдения и не обнаружив ничего интересного, кроме большого красного петуха с серьгами, пасущего стайку кур, я выхожу на середину улицы и шлепаю сандалиями по мягкой пыли к бабушке Варе.
Они с дедом Левкой живут через три дома, у водопроводной колонки, затененной двумя высоченными с неохватными стволами вербами.
Подойдя, нажимаю клямку* одной из створок ворот (она со скрипом открывается) захожу в длинный широкий двор. Справа, на высоком фундаменте, с высокой крышей дом, слева коровник. Рядом с ним, в палисаднике, копанка* с водой, где плавает десяток откормленных гусей, а рядом прохаживается и гергочет черный, с красными соплями индюк, сопровождая нескольких своих подружек.
На все это из своей конуры хмуро глядит мохнатый и злой волкодав Додик. Рядом перевернутая вверх дном немецкая каска, из которой его кормят. Прошлым летом я хотел ее взять, чтоб примерить, но пес едва не оттяпал мне пальцы.
– Привет, – говорю я, проходя мимо, в ответ Додик дважды басисто гавкает.
Бабушка стоит у печки летней кухни, пристроенной сбоку дома и, варит кукурузную затирку поросенку Ваське.
Она высокая, в белом платочке, темной кофте и такой же длинной юбке. У них с дедом были семеро детей. Три сына погибли на фронте (оттуда вернулся только папка), со стариками живут младший сын – дядя Женя и дочка Рая.
Во время войны, вместе с дедом, бабушка работала забойщиком* в шахте, где подорвала здоровье и часто прихварывает.