Проще убить, чем…
Шрифт:
В Ленкиной книжке почти на двухстах страницах рассказывалось о сексуальных извращениях, к которым был склонен актер Залесский. Первый раз Григорий Алексеевич, по словам сестры, начал гладить ее между ног, когда ей было восемь лет. Она тогда ужасно испугалась, но ведь это был любимый папа, и она стерпела, тем более что больно ей не было, а скорее щекотно. Потом это стало происходить каждый вечер перед сном, или когда она купалась, и его руки становились все настойчивее. Ленка понимала, это неправильно, но не знала, делать. Она стала раздражительной, замкнулась в себе, перестала интересоваться учебой. Даже начала писаться в постель. Она, было, пошла к матери в надежде, что она прекратит этот кошмар,
Пашку от этого чтива в какой-то момент стало подташнивать, но он честно одолел книгу до конца. Господи, какая грязь, только и подумал он. Красочная брехня на радость педофилам и тайным развратникам. Хотя для очень наивного читателя книга могла показаться и криком израненной души, вырвавшимся после смерти отца-мучителя наружу.
– Что неправда? – спросил Пашка, убрав Нинкину руку со своей головы.
– Написанное в книге, – тихо ответила Нинка. – Скажи, что ты не насиловал свою сестру и не покрывал насилие отца.
Пашка надолго замолчал. У него все кипело внутри, но он понимал, что, как бы он ни оправдывался, грязь на его имени и на имени его семьи останется навсегда. Какой толк доказывать Нинке, что все написанное Ленкой чушь? Что родители всегда носились с ней как с писаной торбой и баловали, как могли? Что отец никогда Ленку не купал и во время купания к ней не заходил, а это делала мать? Что он не помнит, чтобы отец приходил надолго к Ленке в комнату, когда та ложилась спать? А если и приходил, то только чтобы почитать ей сказки, которые по сто раз приходилось слышать и Пашке, находившемся в соседней комнате, и которые он их до сих пор помнит наизусть. Что он в жизни не испытывал к собственной сестре никакого сексуального интереса, даже когда она выросла и стала красивой бабой.
Нинка в ожидании ответа с опаской продолжала наблюдать за Пашкой. Она уже пожалела, что начала задавать вопросы и показала ему книгу. Она тоже была поклонницей Залесского, и ей был ужасно неприятно читать о нем такие вещи. Поэтому ей хотелось услышать, что все это неправда. А кто иной мог это подтвердить, как не собственный сын Григория Алексеевича? И Нинка ждала ответа. А Пашка молчал, потирая указательным пальцем левой руки под носом. Это был плохой признак. Нинка по опыту знала, что это безобидное движение означает крайний гнев, и оно при других обстоятельствах предшествует тому, что Пашка набрасывается на врага и бьет его смертным боем. Но Павел, наконец, нарушил молчание. Он взял руку Нинки и прижался к ней щекой.
– Я не знаю, что тебе сказать, – произнес он. – Потому что произносимые слова бессмысленны, а любое напечатанное слово почему-то удивительным образом имеет тенденцию превращаться в неоспоримое свидетельство. Я, Нинка, просто чувствую себя униженным. Я чувствую, что унизили меня, моего отца и мою мать. Но, что бы ты о нас не подумала, эта книга лжива от первой буквы до последней.
Нинка обняла его и поцеловала.
– Я тебе верю.
Она с минуту помолчала, внимательно всматриваясь в его глаза, а затем легкими касаниями начала разглаживать в стороны его кустистые брови орангутанга. Она знала, это всегда его приводит в хорошее настроение и успокаивает. Но в этот раз он недовольно отвел лицо в сторону.
– Не надо, Нинок. Сейчас это не поможет.
Он тихонько, так, что женщина отчетливо не расслышала, матюкнулся и добавил:
– Дело не в том, что ты мне веришь, а в том, чему поверят читатели. Ты ведь понимаешь, сколько у каждой знаменитости злопыхателей и завистников, готовых даже после смерти не упустить возможность замазать грязью ее имя, сколько в мире поклонников и защитников прав дам типа Моники Левински и ее подражательниц. Да и других разного рода падальщиков. Ленка вылила помои на образ человека, который и в реальной жизни, а не только на экране мог быть примером для подражания.
Нинкина рука снова потянулась к голове Пашки и любовно растрепала его волосы.
– Странно, – с ноткой уважения сказала она, – ты самого себя не пытаешься защитить, а переживаешь только за отца.
– Да какое мне дело, что сестра говорит обо мне! – сердито воскликнул Пашка. – И кому это может быть интересно. Так, клубничка для эротоманов…
Пашка неожиданно возбужденно хлопнул себя по коленям.
– Слышь, Нин! А может, мне пойти и реально ее трахнуть? Отодрать как мартовскую кошку, чтобы пар пошел. Пусть узнает, что такое брат-насильник.
Нинка неуверенно хихикнула. Она не знала, как реагировать, потому что у Пашки не всегда можно было понять, когда он говорит всерьез, а когда шутит.
– Она же на тебя заявит и посадит, – на всякий случай заметила она.
– Черта с два. Я сошлюсь на ее же произведение и сообщу, что и до этого состоял с ней в половой связи. И все, что случилось, произошло по ее инициативе. Пусть доказывает, что не верблюд.
Нинка начала беспокоиться по-настоящему, что Пашка и впрямь что-нибудь натворит.
– Но ведь у нее муж, – для острастки напомнила она.
– Придется до кучи, наверно, трахнуть и его, – задумчиво проговорил Павел и мечтательно вздохнул.
Нинка замахнулась, чтобы его стукнуть, но, заметив усмешку на его лице, сдержалась.
– Дурака кусок, – недовольно фыркнула она, – разве так шутят.
– А я не очень и шучу, – серьезно ответил Павел. – Ленке книга еще аукнется, но, обещаю, что сексуальной неприкосновенности госпожи и господина Меламед ничего не грозит.
Пашка, сидя в машине, поглядывал на подъезд Ленкиного дома. Он все еще колебался, подниматься ли к ней, чтобы поговорить, или плюнуть и забыть поганую сестру навсегда. Изменить он ничего не мог. Желтая пресса уже обсосала тему, а некоторые даже опубликовали отрывки из книги. Но после того, как он взял за жабры одного настырного журналиста, пытавшегося у него выяснить подробности отношений Залесского-отца и его сына с Еленой, и в доступной форме объяснил, что вытряхнет из глупого писаки душу, если он подойдет к нему еще раз с подобными вопросами, а орангутанг умел быть убедительным, от него отстали. На расстоянии держались и папарацци, но несколько его снимков в таблоидах все же мелькнуло. На одном его сфотографировали вместе с Нинкой. Когда он начал перед ней извиняться и грозить оторвать ноги редактору газеты, непредсказуемая Эдна Богуславская только улыбнулась и заявила, что ничего плохого в ее с Пашкой фотке она не видит, да и вообще растлитель малолетних не она, а он. И хихикнула. Правда, ей тут же пришлось уворачиваться от оплеухи, а Павел только в сердцах сплюнул.