Прощение
Шрифт:
– Недостоин... ремни обуви... Впрочем, ремней и нет, - сказал он, мельком взглянув на мои несуразные туфли.
– Так выпьем же... Слава его гремит, гремит... К несчастью, я не обладаю даром красноречия...
– Ты силен по части критики и разрушения, - перебил я.
– Ты был красноречив, когда вышучивал мечты моей юности.
– Был глуп... каюсь... то была гнусь невежды и обывателя. Да простит мне Господь мои былые прегрешения! Готов понести любое наказание, загладить вину...
Мы выпили за встречу, за мой успех, за красоту наших дам, Шарж стал жаловаться на трудности жизни, и выпитое быстро сделало его оратором. Я подумал: все страшное, нелепое, придуманное позади, комедия кончилась, мы достигли равновесия и умиротворения, и я могу наконец без колебаний сказать себе, что это не сон, не мираж, не галлюцинация, что она, живая и желанная, сидит напротив меня и что это не случайность, а самое что ни на есть истинное начало нашего союза, потому что она пришла сюда по собственной воле и благосклонно улыбается мне. Я могу наконец не отводить
– --------------
За нею я видел двух дебелых девиц, кувыркающихся на эстраде. Они были робко обнажены, впрочем, достаточно, чтобы возбужденная публика отпускала в их адрес сальные шуточки. Я вслушивался в лихое музицирование оркестра, жалобы и заклинания Шаржа и настойчивый скрип его плоских штиблет под столом, почему-то внушавших подозрение, что лишь неуемное желание солгать исторгает бешеный поток слов из глотки их хозяина.
Смешно начиналась наша с Гулечкой тайна. Пригорюнившись на миг, прикрыв глаза ладонью, я зашевелил губами, слабо вышептывая: упадут с незримых дерев времени наши медовые годочки, и станет для нас славным и трогательным воспоминанием и мои сегодняшние причуды, и мой обман, и твое нежное лицо, светящееся в полумраке, и сетования энергичного Шаржа, и хруст селедки на зубах проголодавшейся кошечки Киры, и чьи-то ненужные лица в цветном сумраке зала, и то, как я смотрел на тебя, не смея оторваться, читая удивление и, быть может, удовольствие в твоих глазах.
– Моя первая жена ушла от меня, - жаловался Шарж, - равно как я ушел от нее, поскольку дальнейшее совместное проживание не представлялось целесообразным. Ребенка суд оставил ей, а мне предписал аккуратненько выплачивать алименты, и это, знаете ли, больно бьет по карману. Теперь моя вторая жена благополучно разрешилась от бремени, и я имею удовольствие каждую ночь слушать вопли еще одного своего детища, этого несмышленного мальца. Восемь лет эта редкостная особа, моя вторая жена, сожительствовала с каким-то узбеком или бурятом и не зачала, а поскольку, уверен, там были еще какие-нибудь буряты, которых не составляло большого труда перепутать с благоверным, то следовало надеяться, что ее внутренности не расположены к чадородию. Это весьма подогрело мой интерес к ним. Но стоило мне вспахать их, поднять сию залежавшуюся под узбеками целину, и она как по мановению волшебной палочки дала всходы, забеременела, толстая сволочь...
– Ну вот, - захихикали и заохала Кира, - уже и толстая сволочь!
– Я не о вас сказал это.
– Понимаю, - сказала Кира, разглядывая оркестр сквозь розовые стенки бокала.
– Но можно ли так о своей жене?
– Можно, - отрубил Шарж, - можно и даже нужно. Да и что другое скажешь о женщине, которой ничего, кроме разве Варфоломеевской резни, доверить нельзя? Мы знаем, что без женщин не то что трудно, а просто невозможно прожить на свете. Но, влюбляясь, теряя голову от безумной страсти и ублажая их разными подарками, мы также хотим знать, на что идем. И если, по нашим расчетам, женщина бесплодна и мы это приветствуем от всей души, то попахивает надувательством и даже предательством, когда наши расчета оказываются опрокинутыми. Как видите, я нахожусь в вашем приятном обществе без своей второй половины и не испытываю от этого никаких неудобств.
– То же самое, - вставил я, - могу сказать о себе.
– Гораздо большее неудобство я бы испытывал, если бы тут сейчас над ухом хныкал непутевый плод моих землепашеских фантазий. Но что же будет через год, когда наступит неизбежный разрыв и с этой женщиной? Будет вот что: наш терпимый к женским шалостям суд постановит выплачивать алименты и в ее пользу, а я останусь на бобах. Только не говорите, что такова жизнь.
– Нет, - сказала Гулечка, - именно такова жизнь, и все мы это прекрасно знаем.
– Ценю ваше тонкое замечание, но оно мало меня утешает, моим ранам нужен другой бальзам. Мне нужны деньги, и я не скрываю этого. Сегодня я дирижирую нашим банкетом и все уже улаженно, ешьте и пейте спокойно, гости дорогие, но что с нами будет завтра? Я расскажу вам о своей драматической судьбе. Я имею диплом, удостоверяющий, что я квалифицированный экономист, и я на этом дипломе долго сидел в каких-то немыслимых конторах, где мне платили гроши. А молодость уходила, и хотелось жить по-человечески, и я все сидел, пока не смекнул, что не прогадаю, если пойду этим своим дипломом натирать паркет. Так оно и вышло. Затем знакомые тертые ребята посоветовали мне весь нерастраченный пыл души бросить в торговлю, пообещали содействие. Я уже спал и видел, как стою за стойкой шикарного бара и облапошиваю разных болванов в роскошной одежке. Но тут возникли некие препоны. Во-первых, диплом не нужен, чтобы стоять за стойкой, и государство как раз совсем не поощряет квалифицированного экономиста, желающего там стоять, а во-вторых, необходимо кое-кому сунуть в лапу. Я приготовился преодолеть все эти препятствия с помощью своих опытных друзей, как вдруг выяснилось, что бар для меня просто еще не построен, а в существующих и без меня предостаточно славных мастеров своего дела. Что же делать? Я-то твердо решил расстаться с поприщем экономиста и даже не аркане не вернуться к разным там счетам, гроссбухам и жирным бабам, которые давят геморроидальные шишки на своих полуистлевших дипломах. Ребята пристроили меня в столовую на должность по хозяйственной части, где я опять же получал гроши... единственная заслуживающая внимания операция, которую я там провернул, так это то, что, увольняясь, я занял в буфете двадцать пять рублей и был таков. Пристроили меня в этот ресторан администратором над какими-то пустыми ящиками и парой тупых работничков, опять же на ничтожную ставку. Мне сказали: жди, присматривайся, учись. Но я не разделяю убежденность некоторых, что учиться следует всю жизнь. Я жажду действовать, получать за свои действия солидную мзду, а не подачки, и жить по-человечески, без панического страха, что толстая сволочь у меня все в один прием отберет. Вот эти парнишки и эти девчушки, которых вы тут видите, которые бегают с простодушным и непорочным видом в своих детских передничках и галстучках, и те важные дамы, что вон, видите, беседуют на балконе, и вон тот очаровательный ублюдок, что стоит за стойкой и сердечно всем улыбается, - они все здесь трудятся, они что-то делают, ловчат, их отсюда адской серой не выкуришь, но они всегда начеку и не принимают меня, новенького. Они любезны со мной, они умеют заискивать, но в душе они меня презирают.
– Я давно присматриваюсь к этому ресторану, - вальяжно обронил я, - я тут не первый раз.
– И не последний, - подхватил Шарж.
– Пожалуй, я возьмусь его оформить, росписи, фрески и все такое... Гарантирую сногшибательный эффект. Гонорар разделим пополам.
– Согласен, - откликнулся Шарж, - ничего не имею против. Я верю в силу твоего искусства, парень, верю в твой гений. Никогда не сомневался, что ты далеко пойдешь. Большому кораблю большое плавание. Так выпьем за твой корабль, Нифонт!
Мы уже изрядно употребили вина. Шарж, следуя моему наказу, пригласил в круг танцующих Киру, я взялся за Гулечку. Условия танца требовали индивидуальной тряски каждого участника, но я не желал подчиняться и тем самым упускать возможность близости партнерши; я торжественно произнес:
– Не отталкивай моих рук, Августа.
Она не отталкивала, была чудесна и вкусно пахла. В фейерверке пестрых пятен, для нашего развлечения врезавшихся в зал, ее мелькающие перед моими глазами кисти рук, которыми она словно зачерпывала из воздуха вскружившие нас ритмы, уподобились маленьким и необыкновенно игривым змеиным головкам. И в том, что на меня со всех сторон смотрели как на сорвавшегося с цепи пса, и в ее руках, и в как будто все еще продолжающихся жалобах Шаржа, и в том, что я его не пожалел, и в том, что блеф все еще продолжался, что я не раскрывал обман, напротив, был весел и беспечен, в том, как я попал сюда и что швейцар от двери пялился сейчас именно на меня, словно уж он-то меня разоблачил и теперь намерен проделать со мной какую-то пакость, - во всем этом заключался тревожащий привкус неестественности, оглуплявшей меня, придававшей мне неуместную легкомысленность и беглость. Но я не мог остановиться. Я испытывал невероятный прилив сил, меня разбирало неистовое стремление к настоящим, без всякой фальши, необузданным выходкам, тогда как еще вчера, еще сегодня утром, тогда как уже давно я не верил ни в свою силу, ни своим желаниям. До этого вечера я в горячке чувства к Августе мечтал о тайной пещере, где овладею ею, не называя своего имени, а теперь вел себя как мальчишка и был счастлив. Я даже не успел подивиться этому своему неожиданному преображению. Я мчался вперед, легко преодолевая препятствия, действительные и мнимые, и думал, что это триумф, которому не будет конца. Я не мог не думать, что со временем, скоро, все образуется и объяснится, станет на свои места, и тогда обнаружится... необозримая даль. Ну да, что-то в таком роде. Всю мою сущность, мою душу Гулечка увидит как бы необозримой далью и ясной перспективой. В конце концов у нее откроются глаза, я помогу ей в этом, а если... то есть если она посмеет тогда обмануть мои ожидания, позволит себе презрительную усмешку... так ведь все-таки возможна и впрямь тайная пещера, где она будет в моей власти!
Она и сейчас была в моих руках, слушала мою болтовню и улыбалась мне. Она была бесконечно хороша.
Хотя Шарж и уверял нас, что все оплачено, под занавес гуляния сложилось так, что мне пришлось, признаться, с великим неудовольствием, выложить почти весь свой капитал. Когда мы вышли в вестибюль, я заметил, что Шарж сильно шатается и фантастический галстук мечется воздушным змеем и ударяет его в невыразительную, слегка впалую грудь.
– Этот Владимир Иванович, - сказал он, нетвердой рукой указывая на швейцара, который как раз с невозмутимым видом подавал мне шляпу, - знает три нерусских языка... удалец!
Мне представилось, что Владимир Иванович непременно скажет какую-нибудь нерусскую гадость в мой адрес, и я поспешил воззриться на него внушительно и предостерегающе, однако он молчал и смотрел орлом. Я опасался, что Шарж выйдет из роли и заботы о Кире снова лягут на мои плечи. Но я плохо знал нынешнего Шаржа, не исключаю, впрочем, что у него в голове возникли собственные виды на это бедное создание. Во всяком случае, едва мы оказались на улице, он тотчас остановил такси и принялся решительно подталкивать к нему Киру, и вот тут-то она, похоже, окончательно уяснила обстановку и возвысилась до некоторого протеста. Она отлично понимала, что ей ни к чему Шарж с его проблемами, с его детьми и алиментами, ей хотелось эксцентричного художника; она как будто забыла, что и я не без жены, или слишком уж уверилась, что моя жена совершенно не в счет. Все это было очень странно.