Прощёное воскресенье
Шрифт:
— Там такое дело, Родион Николаич, что сразу не разберешьси: то ли сами ушли, то ли кто проводил. Голов сто паслось под гольцом. А рядышком следок человеческий образовался. Свежий и неловкий. Должно, как шумнули, он и сбег.
— Кто он?!
— Може, офицер. Они, сам знаешь, по тайге худо ходят.
— Один пошто? Разведчик?! Бери двух бойцов, Иван, обрежешь след по тонкой гриве. Тропа торная.
— Разрешите мне, товарищ командир! — вытянулся Снегирев.
— Тебе? Не, не пойдет, комиссар. Работа для лесовика. Возьми, Иван, дружка своего Никандру,
— Ясней не быват.
— Поезжай. Ты, Снегирев, дай команду коней седлать. По их возвращению выступаем. Пулемет развернуть к дороге!
Родион показал рукой, куда следует развернуть пулемет, и тотчас из кедрачей вывернули сани, а им навстречу понеслись с неукротимой наглостью голодные псы.
— Сторонись, волчье отродье! — гаркнул Фрол и достал вожака плетью.
— Слава Богу, по свету управился! — обрадовался Родион. — Ты чо не едишь, Иван?
Боец заискивающе улыбнулся, сказал, пряча от командира крохотные, навсегда хитрые глазки:
— Пошлите Фортова шатуна пымать: он — лихой.
— Чо?! Люди устали, не жрамши, а ты, боров, с командиром торги ведешь?!
Евтюхов, не теряя виноватой улыбки, повернул коня и заревел на дремавшего у костра бойца:
— Степан, собирайся на задание!
— Погоди шуметь. Винтарь брать?
— Оставь, коли… ем стрелять умешь!
— Совести у тебя нет, Иван.
— У меня — приказ. Поехали!
Над прикатившими с добычей возками сквозь пихтовый лапник поднимался пахучий парок. Лошков наклонился, вдохнул:
— Велик зверь. За зиму не сжуешь.
— Тебе на что мясо, Григорий? Зубов все одно нету, — сказал Фрол Фортов и сбросил темный от крови мешок. — Дели, Гриша, всем хватит печенки.
— Это мы могем, — засуетился Лошков, вынимая из ножен короткий, кованый нож.
Вытряхнул из мешка печень прямо на снег, встал на колено и чиркнул по тонкой пленке кончиком ножа. Печень развалилась непропеченным пирогом.
— Здоровый был зверь, — Лошков понюхал нож. — У больного кровь сыростью пахнет, а эта сластит. Здоровый был зверь…
Каждый взял себе по куску кровавой массы, густо посыпал солью.
— Вкусно? — спросил Родион комиссара Снегирева.
— Да, как сказать…
— Как есть скажи.
— Экзотично, но противно, — Снегирев отвернулся и выплюнул на снег хвоинку. — Мармелад с солью.
— Чо жрешь?! Оставь!
— Привыкать надо. В Сибири живу.
— Характер злишь? С волками живешь, по - волчьи жуешь!
— Грубовато, но к истине близко. Уважать обычаи и нравы людей, с которыми делаешь революцию.
— Через силу уважать разве можно?
— У тебя настроение плохое, Родион Николаевич! На жену лучше погляди. Ей сырая пища повредить может.
Родион посмотрел на Клавдию. Она ела печень прямо с ножа Фортова, вытирая измазанные кровью губы цветастой тряпицей.
— Ничего с ней не случится. С детства кормле на. Наши дети наперед молока свеженины просят. Тайга, Саня, ко всему приучит.
Сам подумал: «Не за тот стол сел,
Кострыдышали последним жаром. В вечернем свете угли обрели черно-красный цвет.
— Давай команду, комиссар! — приказал Родион.
Вместе они подошли к оленьему загону, отвязали лошадей. Снегирев прыгнул в седло и, вздернув острый подбородок, скомандовал:
— Отряд! Строиться!
Люди задвигались. Брякали котелки, звенела лошадиная упряжь, вновь ожили прикорнувшие было собачки.
— Лихой студент, — усмехнулся Фортов. — Тебе норовит поперек сказать. Прижал бы ему хвост.
— Придет время, — ответил Родион, не убирая с комиссара взгляда, и спросил: — Мясо не старое?
— Подходящее. Он еще не весь жир выгулял. Запасливый…
— Давай — в строй, Фрол!
Ему хотелось добавить — «Присмотри за комиссаром, не ровен час глупостев натворит», но воздержался, потому как знал — обидел Фрола комиссар в Суетихе и тот сам все знает. Обиды не простит…
Солнца над гольцами уж не было. Только тонкая, красная полоска заката растеклась по темным вершинам. Погода ворожила завтрешний мороз. И на Желанном ключе, должно быть там, где вода круто огибала большой лобастый камень, завыл волк. С тяжелым, но искренним сердцем пел зверь свою вечернюю песню, предупреждая тайгу о том, что он жив и скоро выйдет на охоту. Все насторожилось, прислушалось к противному завыванию.
— Луны не видать, а он блажит. Странно.
Другой голос неторопливо объясняет:
— Это одинокий, который людей жрет.
— Не пугай. Он тебе докладывал?
— Сходи у тунгусов спроси. Серафимкина брательника кто доел на Крещенье?
— Стрелянного? По свежей крови и собака — волк!
— Он и целым не побрезгует. Раз только привычку поимеет…
Снова все молчат, переживая осознание своей непримиримости с серым, недотерпевшим до положенного срока певцом. Трогают невзначай сталь винтовок, хотя знают — не пригодятся. Куда ему, какому ни на есть зверищу, на такую компанию кинуться? Все равно проверяют защиту и видят живым воображением вздернутую морду зверя, и холодеет спина от его поганой песни. Хочется прижать ее к другой спине, выставить вперед штык или матерно выругаться, чтобы избежать напрасных волнений.
Но наисходе воя, на самом отвратительном колене, Лошков вдруг сказал:
— Ведут! Нет, вы гляньте — ведут!
Про волка забыли. Собаки взбрехнули в сторону леса. Уже можно разглядеть тех, кто двигается на костры. Качаются красноватые пятна лиц. Пламя отклонится в сторону, и лица пропадают, только шум из темноты приходит. Потом люди вышли в полоску устойчивого света. Впереди на лохматом жеребчике якутской породы ехал Евтюхов, чуть сзади шагал новый человек. Сгорбился, руки спрятал в карманы стеганого кафтанчика вместе с вязаными рукавицами. Лицо задержанного закрыто большим шарфом, над которым поблескивают круглые, забранные в металлическую оправу стекла. Его наряд дополняли огромные валенки, по-видимому доставлявшие человеку массу хлопот.