Прощёное воскресенье
Шрифт:
— Пить тебе не следует. Народ здесь другой, ему власть трезвой видеть хочется.
Родион посмотрел внимательно на Снегирева, но отвечать не стал. Стеганул коня по заиндевелому крупу, и иноходец, с места набрав скорость, понесся в темноту.
В тех местах Родион мог скакать с закрытыми глазами. Все было знакомо, и в какие-то мгновения время начиналодвигаться к нему с обратного конца. Тогда без памяти влюбленный охотник Родька летел на дорогой голос, правя конем грозного командира отряда Родиона Добрых.
Дух
— Хватит! — выдохнул Родион. — Остынь, дурь! Хватит!
Ярко и бесшумно упала с неба звезда. Теперь он уговаривал иноходца ласково:
— Ну, уймись, не уроси! А студент хорош. Советчик на мою голову отыскался.
Родион освободил повод, повернул коня к деревне. Обнесенные заплотом избы выходили из ночи навстречу неожиданно, точно вставали с земли. Нет луны, нет теней. Ровная, густая темнота над всей землею.
На свороте в проулок рядом звякнуло железо, будто кто передернул затвор. Родион выхватил маузер, но кругом было тихо и только ожидание опасности сопровождало его до самого дома Шкарупы.
В окне дома горел свет.
— Стоять! — негромко приказал Родион иноходцу.
Конь сделал шаг, остановился, шумно втянул в себя воздух. Родион осторожно слез с седла, начал разминать затекшие ноги. Он несколько раз присел, боль в суставах стала еще острее.
«В баньку бы, — подумал он. — Отпотеть, а потом — в прорубь. Може, заказать Егору? Э-э-э, да пока воду натаскает — рассветет…»
Противный скрип двери отвлек его от мысли о бане.
— Это хто?! — донеслось из темноты. — Никак вы, Родион Николаич!
— Ты один, Егор?
— Один, — Шкарупа сунул под мышку наган. — Своих засветло к снохе отправил.
— Коня покрой. Сена дай. Овсом не запасся?
— Это мы мигом! — пообещал Шкарупа. — Тепляк только накину.
«Овса, значит, не припае», — думал Родион и пригнувшись вошел в избу.
На большом, плохо струганном столе горели сразу две лампы. Одна была без стекла и густо чадила. Не оглядываясь, Родион ногой прижал двери, сбросил тулуп на ларь. Изба была длинной, неухоженной и напоминала бесхозную заежку на арестантском тракте. Даже новая печь, сложенная на месте битой, дедовской печи, не могла оживить ощущение убогой временности.
«Не каждый зверь в такой норе заночует», — Родион подошел к столу и налил из четверти стакан самогона, выпил. Подождал, пока тепло разольется по телу, и уже подумал не так строго: «Хоть вино хорошее сварили».
В сенях заскрипели половицы. Двери за спиной открылись, в затылок пахнуло холодом.
— Сыт будет коняга, —
— У кого самогон взял? — Родион к хозяину не повернулся.
— Так, ето сам… с бабою.
— Не ври, уши краснеют. Уговор помнишь — не ври!
Шкарупа поморщился, стыдливо убрал взгляд в грязный пол.
— От вас ничего не убережешь. Пеньковы варят. У них его хоть залейся. Изъял немного…
— И уговор наш выдал?!
— Как можно?! — веснушчатая ладонь поднялась вверх, словно для защиты страдальчески сморщенного лица. — Мне такое в голову не приходило, Родион Николаевич. Стерегуся.
Родион пошевелил плечами. Хмель брал свое, и ругать Шкарупу не хотелось.
— Стережешься, потому что себя бережешь. Дело делаешь худо. Ни одного серьезного донесенья, все про свои обиды доносишь. Так служить революции не годится…
— Мине же за власть признавать нехотят. Сами знаете — какой народ у нас вольный.
— Испугаются — признают! Садись, чо сквасился?
Шкарупа присел на шаткую скамью и опустил голову. Вид у него был жалкий, точно у цепняка, запущенного в дом по случаю лютой стужи и ожидающего, когда его снова выгонят на мороз.
Родион смотрел на мужика с некоторой долей сострадания. И вправду крутой народ обитает в Волчьем Броде, не уважающий бедняцкий класс.
— У тебя списки готовы? — спросил Родион, положив на плечо Шкарупы руку.
Шкарупа вздрогнул. Потянулся к козырьку собачьей шапки и, вынув листок бумаги, разгладил на столе. Еще сказал:
— Тут все без ошибочки.
Родион взял бумагу, зашевелил губами, но ничего не разобрал, потому что сосредоточиться мешало желание выпить.
— Загаси! — указал он на лампу без стекла. — Тошно горит.
Шкарупа собрал воздух в тугой пузырь небритых щек и дунул. Пламя с фитиля слетело, только черный, тонкий дымок продолжал насыщать затхлый воздух избы маслянистым запахом керосина.
— Давай, Егор, выпьем. Потом ты мне каракули свои растолкуешь. Пьяный писал?
— Тверезый. С грамотой у меня плоховато, по общей нашей темноте страдаю. У нас, почитай, вся родова крестится на бумаге, кроме меня да Кирилла. Но с новой властью заживем новой светлой жизнью. Я так понимаю?
— Правильно понимаешь, товарищ Шкарупа. Пей!
В ту же секунду Егор стал серьезным, даже торжественным. Ухватил пятерней с «горбом» налитый стакан, начал потихоньку опрокидывать. И каждый бульк внутри длинного туловища отражался на лице невыносимым страданием, которое, казалось, вот-вот перекроет, сожмет ему гортань, и тогда самогон от некудадеться пойдет через волосатые ноздри дергающегося носа.
Наконец стакан опустел. Последняя капля скользнул а на кончик языка. Шкарупа закрыл глаза, облегченно выдохнул: