Прощёное воскресенье
Шрифт:
— Сам хозяин не вышел. Побрезговал с нами разговаривать. На болезнь сослался. В заежке — куча свежей стружки: работал с уторка.
— Думаешь, ему наша власть нужна?! Он и без нее хорошо жировал на своем деле.
Фортов отвел глаза, сжевал сало и вытер руки о сукно штанов. В следующее мгновение его обманчивое спокойствие исчезло и он посмо грел на Родиона с холодком:
— Мне, Николаич, задруг их мозги ломать нужды нет. Всяк своим умом живет. За себя страшновато становится. Что как все вертаегся?! Куды лыжи вострить?! На березе сохнуть охоты мало. Но ведь мы не щадим — нас не пощадят. Может, прав студент —
— Хватит! — не дослушав разведчика, оборвал Родион. — Нет у меня охо гы дать тебе в морду. Хочу, чтоб ты понял — власть наша вечна! Твой век кончился, а она будет жить. Защищать ее надо до последнего издыхания!
Слова Родиона падали куда-то на дно желудка притаившегося за дверью Шкарупы, там лежали холодные каменья. Однако, живя надеждой услыхать что-нибудь важное о себе, Егор терпел, постукивая в ознобе зубами. Он слышал, как несробевший Фортов ответ ил командиру.
— В ум не возьму, Родя: то ли ты митинг говоришь, то ли с товарищем беседуешь? Зачем меня в революцию притягивать?' Я ей уже замаран. Не отмыться, не отмолиться. Ищи, что проще сказать.
— Можно и проще. Ежели дух зашелся — уйди! Или сражайся до полной нашей победы! С комиссаром будешь в одной группе. Присмотришь…
Упавшая тишина подсгег нула Шкарупу. Он толкнул дверь, прыгнул через порог, оттолкнувшись враз двумя ногами. Бросился к столу, приговаривая:
— Не дайте помереть, товарищи! Плесните для сугрева!
Но никто не откликнулся на его веселое причитание, и Родион говорил уже твердым командирским тоном:
— Он пускай языком чешет, ты дело делай. И запомни — мне хлеб нужен, мясо, лошади. Разговоры мне не нужны.
— Запомню, Николаич. Пошел, однако.
— А надорожку?! — встрял продрогший Шкарупа. — Полагается, чтоб не спотыкаться.
— Поди м ого жеребца за пяту ногу дерни — согреешься!
Родион вглядывался в поникшего осведомителя с веселой злостью.
— Пить тебе не полагается. На кой хрен твою пьяную рожу народу казать?!
В лампе зашипел фитиль. Шкарупа сморщился и уронил с подмороженного уха руку. Стоял обессиленный и говорил таким же обессиленным голосом:
— Зачем ее казать? Разве я — с вами…
Он отступил от Родиона.
Над глазом крылом раздавленного мотылька трепещет нервное веко. Совладать с охватившим его страхом Шкарупа не может, даже не пытается: ему все равно, как он выглядит, ему жить шибко хочется…
— Товарищи, меня же кончать будут… — пролепетал он с печальной уверенностью. — На смерть зовете.
— Ничиво не поделаешь, Егорка, — успокаивал Фортов, — всякую власть защищать надо. А ты как думал?
— Не глумись, Фрол. Не казни меня прежде. Власть — властью, но жизнь дороже. Сейчас не убьют, потом кончат.
— Кончат! Кончат! Може, промажут.
Родион рывком повернул к себе хозяина. От неожиданности голова Шкарупы задела бугристым затылком стену, а когда вернулась на место, перед глазами торчал ствол маузера.
— Идешь? — спросил Родион без всякой угрозы.
Шкарупа глянул в ствол и кивнул:
— Иду, конечно! На храбрость полстаканчика не пожалейте. За ради Бога, товарищи!
— Наган где твой?
Шкарупа ощупью растянул тепляк, поднял рубаху и показал торчащую из-за пояса рукоятку нагана:
— На месте, Родион Николаич.
— Каком месте?! Тебе, чтоб выстрелить, штаны прежде скинуть надо. Налей ему, Фрол.
Глава 4
…Отряд был поднят по тревоге в полночь. Заспанные бойцы стояли тесным кругом, держа в поводу лошадей, которыми уже владело беспокойство надвигающихся событий. Звонкая морозная ночь очистилась от вечерней хмари, нашлась каждая звездочка на небе и каждая горела ярким, но холодным светом.
Бойцы курили, вполголоса обговаривая предстоящую операцию. За разговорами никто не заметил подъехавшего со стороны деревни командира отряда Родиона Добрых. Он ткнул в бок Ивана Евтюхова, тут же его успокоил:
— Т-с-с-с, не шуми. Вы, как глухари на току: палкой перебить можно. Офицера взяли?
— Ага. Здравия желаем, Родион Николаич! — Евтюхову было неловко перед командиром. — Вы уж нас…
— Тебе сказано — не шуми. Уросил офицер?
— Чаво не было, того не скажу. Он как вроде не замечает нас. Не настоящий какой-то или потерянный. Наган сам отдал, саблю. Я сразу подумал — из ума человек вывалился.
— Какой тебе человек?
— Никакой! Я с ем и разговаривать не стал. Фрол все выяснил, вязать не дозволил. Так не убежит, сказал. А хозяин убрался. Он шустер, за ем не углядишь. Потемну гнать не стали.
— Это тебе не фельшар, — усмехнулся Родион, — без вреда живет и пусть…
— Пал Алексеич без вреда?! Жить охота, не то б проверил.
Подтолкнув коленями иноходца, Родион отъехал от Евтюхова и, легко поднявшись в стременах, приказал:
— Строиться!
Круг вытянулся в неровный строй.
— От преданных революции людей получена разведка, — сообщил Родион, — местные богатеи прячут хлебушек, мясо. Сами объелись, а трудовой народ хотят заморить голодом. Добром ничего не отдадут.
— Сами возьмем! — крикнул Сырцов.
Родион нахмурился, одернул крикуна:
— Разговорчики! Взять надо, но при этом аккуратность соблюдать следует. Задарма умирать никто не должен. Помните — ваши жизни боевые еще будут нужны революции, а враги ей не нужны вовсе!
Отряд одобрительно загудел. Люди постепенно загорались решительностью командира, перемогая плохие предчувствия, старались поддержать друг друга шуткой или крепким словом. И пока слушал, говорил — был прав. Примолк, задумался — нет той уверенности, забыть невозможно: не в заем идешь просить — отбирать. Для такого дела особенное состояние души и мыслей иметь надо, лучше всего — нетрезвое. Но тогда как достичь бескровного согласия? На чем сойтись мытарю и жертве? Каким чудом соединить их различные устремления, чтоб послужили они на благо чужой беде: люди с голода мрут. Сытый, однако, не соглашается голодным стать, мытарь только потому и сыт, что он — мытарь. И который отдает — теряет, и который берет — тоже теряет. Всяк сыт. Не много с первого взгляда лишился сытый — пудиков двадцать пшенички, но уже в будущих трудах своих в аккурат на ту меру меньше пота прольет. Потому мытарю больше зла проявить надо будет, чтобы получить требуемое. Пройдет время, одни станут беднее, другие злее, третьи… мрут с голоду люди. Кем уходят — грешниками ли, святыми, о том не узнает порабощенная пустым желудком душа. Но однажды она замрет и отлетит от своей плоти с облегчением.