Прощёное воскресенье

Мончинский Леонид

— Вы горбоза снимите, — посоветовала хозяйка. — Пусгь ноги отдохнут.

— Неког да, Лукерья. Ожрагь бы успеть.

— На бой торопитесь?

— Нам больше торопиться некуда. В Скитском белые всех, них самых, как их… активистов повесили.

— Маркова знала, кум Гераскиных? — спросил Фортов. — Он еше в Топорном лавку держал.

— Ну.

— В исподнем утек на гакой мороз. Пока до наших добирался, ноги поморозил. Умом не полный стал…

— Говорили — он от вас прячется в Скитском- го.

— Всех боялся. Середину искал, гад. Наливай,

Фрол! Душа мерзнет.

— Что же вы, Родион Николаевич, не интересуетесь про жену вашу? — осторожно спросила хозяйка, снимая с печи сковородку с сохатиной.

Ролион посмо грел на играющий в стакане самогон Улыбка пробежала по губам и застыла в лево»' углу рта. чуть приподняв вислый ус. Он сказал:

— Опросталась. Чо еше надо?! Какой к ней нынче интерес у мужика быть может? А, Павловна') Не соображаешь разве? Гы!

— Внимание, — начала было наставлять его хозяйка, но Родион перебил:

— Проснется, поклон передашь. Хлеб у тебя нынче удался.

— Кушайте на здоровье!

Лукерья Павловна смахнула со стола на ладонь крошки и высыпала в рот. После чего спокойно уселась на скамью.

— Фартовый вы человек, — произнесла с притворным зевком Лукерья Павловна. — От всех враг о в от бились. Вон сколь добра награбили. Доктора как кто позвал.

— Царство ему небесное! — подмигнул Родиону Фортов. И вытер жирный рот.

Стаканы вновь со шлись над столом с коротким звоном.

Клавдия вздрогнула, сердце придержало бег, но тут же заторопилось, заколотилось непослушно и часто.

— Убили… — прошептала Клавдия. — На ем же вины никакой нет. Родион смерть сочинил, как обещался, так и вышло!

Голос хозяйки угадал, несет ее вопрос. Но почему же без боли?! Почему так холодно?! И зубы у ней в самом деле начинают постукивать в ознобе.

— Получается — кончили вы его? — спросила хозяйка.

Слова повисают в тишине, уготованной ей тремя людьми, сидящими за кухонным столом. Клавдия предвидела эту паузу, представляла остановившиеся глаза тех двух, которые знали ответ, слышала хруст жареного мяса на крепких зубах. Холодсменила ярость. Ей хотелось встать, вцепиться ног гями в красную от выпитого, азиатскую рожу Родиона, закричать на весь мир: «Нельзя! Нельзя его кончать! Вы же человека убиваете, звери!»

Молчание прервал Фрол. Не прекращая жевать, он сказал:

— Чо просил, то и дали. Согласно приговору…

— Вы с ума сошли! — перекрестилась хозяйка. — Он же безвредный. Да и бунтовал, как вы, еще при царском времени. До своих уже добрались?!

— Мы разве решаем: стрелять — не стрелять. Трибунал на то есть. Тоже, поди, не зря хлебушек кушают товарищи!

Родион задумчиво пережевывал мясо, слушая их разговор.

— На кого у вас только рука поднялась?! — не унималась хозяйка. — Кака холера привяжется, к коновалу идти прикажете?

— Тебе сколь говорить можно — приговор был. Надо так, значит. Думаешь, мне приятно?

— Не греми! — попросил Фрола Родион. — Замечать стал — тончат у тебя кишка!

— Да откуда

ты взял?

— Святого человека погубили. — Лукерья Павловна встала. — Последнего доктора на весь околоток. При вас не поболеешь.

Родион повернул к хозяйке серьезное, в капельках пота, лицо и поверх лампы, не мигая, посмотрел. в ее рассерженные глаза. Он сказал:

— Осиротила тебя революция? Не отрицаю! Осиротила. Только ты и нас пойми: на смерть бьемся. Другой доли нам не надо. Или — ты, или — тебя!

— Фельдшер-то не военный, сжалиться могли, — прячет глаза Лукерья Павловна. — Ему б и шомполов хватило.

Но Родион ее уже не слушал. Он запрокинул голову. Свет лампы ударил по жилистой, крепкой шее. Кадык дернулся, и Родион выдохнул в пустой стакан:

— Уф! Как на тройке пронеслась! Все, Фрол, от- гостевали.

В кухне загремели табуретки. Люди встали, и густые их тени скрестились у порога в горницу. Одна тень, длиннее других, переползла через порог, сломалась. Качнулась поднятая хозяйкой лампа, покривились все тени, Фрол сказал:

— Кабы комиссар не заплутал под Алагуем.

— Я ему разведку добрую дал!

«Опять о своем долдонят! — Клавдия приподнялась на локте. — Воюют, советуются, как лучше друг дружку извести. У всех правое дело! Один фельдшер неправым оказался. Убили или убьют. Коль решили, то и спору нет. Мается в кутузке под приговором».

— Бывай, Лукерья! Присматривай за моими. Стереги! Чтоб со двора никуда!

— У меня ж Тунгус — во дворе. Не тревожься, Родион Николаич. Присмотрены будут.

Родион вышел. Фрол торопливо тискает хозяйку. Она повизгивает, вяло сопротивляется:

— Будет тебе, Фролушка, лампу уроню. Куды полез, кобель, уроню на башку! Послушай, да послушай ты, дурак вонючий! Что он давече говорил — «осиротила»? Сгинули мои?! Ты хоть бы могилку указал.

— Не реви! Спьяну он. В штабе начали. Нету их среди добытых. Сам проверял.

— Надежда хоть останется, Фролушка?

— Куда ж ей деться? Не съели. Отсидятся в отбойном месте. придут после с повинной.

— Мои-то?! Ох, беда — к беде! Не переломить им норова. Но ты пособи чем могешь. Я отслужу.

Голоса уже идут из сеней.

— У меня золотишко припасено.

— Молчи, не то отберу! Слышь — помалкивай!

— Для тебя, Фролушка. За услугу твою…

«С одной заботушкой носится, как горбун с горбом, — Клавдия подвинула ребенка ближе к стене. — Детки сабельками машут, мамки раны лижут. Господи, что саму-то ждет?»

Сон отлетел. Тревога хозяйки передалась ей. В ее воображении приходили знакомые, незнакомые люди, они вздыхали, качали головами, поглядывали на мальчика, отец которого стрелял в Христа. Мальчик был ее сыном. Он еще не имел даже имени, но уже был виноват перед миром. Незамолимый грех лежал на всей его будущей жизни. Ему ничего непростится. Люди вспомнят, даже если ты сама перестанешь думать о том, они не забудут. Как ни ломай голову, все равно неладно получается, только тоску плодишь…