Прощёное воскресенье
Шрифт:
— Стой! — крикнул очнувшийся Батюр. — Стой, однако, стрелять надо!
Капитан обернулся, с благодарностью сказал фельдшеру:
— Вы правы: когда нет смысла жить, надо уходить.
«Он меня слышал! — ужаснулся Савелий Романович. — Его надо остановить!»
— Капитан! — заторопился фельдшер, зная - никто уже никуда не опоздает. — Серафим Федорович, вы же христианин. Не искушайте их, капитан!.. Христианин должен…
Он забыл о долге христианина, ощутив в себе зовущее желание побежать, встать рядом с ним, и крикнул, чтобы заглушить предательские мысли, каким-то
— Серафим Федорович, не искушайте их!
Капитан покачал головой. Ничего в нем не вспыхнуло, не погасло. Весь он был обыкновенный, по-домашнему спокойный, словно шел не к одинокой березе на поляне, а к крыльцу родного дома под Коломной. Ему непременно надо было дойти туда. Сажен пять осталось.
Оглянувшийся на крик Родион пришпорил иноходца. С другого конца обоза скакал Фортов. Капитан шел теперь трудно, сапог соскочил с правой ноги. Кровь с ободранной ступни кропит наст.
— Стоять, падаль! — Родион выхватил на ходу маузер. — Стоять!
Фортов гикнул, подал коня в снег. Родион стре лял навскидку и промазал. В тот момент офицер поймалея рукой за березу, встал рядышком. И тогда Фортов, совсем немного подумав, бросил ему наган. Все оцепенели. Опять смазал стрелявший навскидку Родион. Офицер деловито сунул в рот ствол нагана. Выстрел был сдавленно глух. Пуля сорвала лохматую папаху. Она упала на белый снег мокрой вороной. Рядом с ней шлепнулось бесформенное лицо капитана…
Отозвалось с поднебесной стороны запоздалое эхо, осыпалея с березы снег. Фрол наклонился, освободил из теплой руки наган. Плавно спустил курок.
— Сдурел, что ли?! — закричал на него раздосадованный промахом Родион. — Шестерых мог прежде себя порешить!
— Не мог, — покачал головой Фрол. — Не мог. Я ему один патрон оставил.
— Пожалел, али как понимать?
— Пожалел. У ево нынче праздник случился: день ангела. Человек не худой… горе сломило.
— Подарок делал?! Всем бы им такие подарочки-революции не надо!
Вокруг захохотали. Руки потянулись к кисетам.
Беззубый Лошков с Семеном Сырцовым принялись раздевать капитана, катая его по насту и стараясь не запачкать одежду кровью. Внутри покойника что-то булькало, а сердце продолжало трудно шевелиться.
— Не весь умер, — мрачно сказал Сырцов, чтобы напугать Лошкова. — Через голову душа медленно выходит. Кабы — в грудь… Ишь, как он на тебя смотрит. Прийти может ночью. Пожаловать!
Но Лошкрв держался со всех сил, задыхаясь, себя успокаивал:
— Врешь ты все! На том свете ему одежда не нужна. Бог простит!
И перекрестился.
— Боишься, щепотник беззубый! — гоготал Сырцов. — Глянь, вшей сколько! Что как тифозные? Поберегися!
Обоз стоял, растянувшись на добрые полверсты. Парили усталые конские спины, слабо поблескивала в вечернем солнце сбруя. Настроение у людей было благодушным, каким оно бывает по всякой весне, особенно в ее первые обнадеживающие денечки. Один фельдшер продолжал волноваться, переживать о том, что не рискнул пойти за капитаном. Теперь бы уже все кончилось. Их бы раздевали вместе, катая как кули с теплым мясом. Он себе эту
— Варвары! — произнес громко фельдшер. — Волки двуногие! Тьфу какая мерзость!
Стоящий рядом с ним Плетнев понимающе вздохнул, но, подумав, рассудил иначе:
— Не лай их, Савелий Романович. Простому человеку такой одежды нынче взять негде. А тут фарт пал. Другая и опытная в вере душа соблазнится. Я б таку шинельку за пять хвостов менял. Смолу отпарить можно, карасином смыть.
— Это бесчеловечно! Подло! Совесть у людей быть должна?!
— Будь у нихвсе — зачем имя такой срам? Он не поделился, теперь они сами берут. Все мы ничтожны, но в нужде ничтожество наше больше себя кажет. Скажешь-не так?
Фельдшер оглядел Плетнева с сожалением:
– Ничегошеньки вы не понимаете, Егор Степанович. От другой нищеты все идет.
– Ну, уж куды там! Всякая нищета есть нищета. Если бы ты революцию делал, тоже с наганом? А для чего? Для богоупотребления?! Чтоб взять!
— Доктор! — позвали за спиной.
Фельдшер вздрогнул и обернулся. Он увидел Акима, который беспокойно мялся, теребя аккуратную бородку.
– Стонет она, доктор. Кабы худого не стряслось. Пойдемте.
– Рожать — не в бабки играть, — философски заметил Плетнев.
— Да подожди ты, не встревай!
Фельдшер снизу вверх посмотрел на сидящего в седле Батюра и спросил:
— Я могу сходить к роженице?
– Могешь! Могешь! — подтвердил возница. — Сам Фортов послал.
– Не указ мне твой Фортов, — огрызнулся бурят. — Командир сторожить велел.
— А баба чья?
Боец открыл рот, хотел ругаться, но, подумав, махнул рукой:
— Иди, когда зовут!
Из-под тулупа пахнуло теплым молоком. Клавдия повела глазами. Они еще не отошли от боли и смотрели на фельдшера с каким-то осуждением. Потом узнала его. Взгляд потеплел, и Клавдия произнесла с трудом:
– Пошто стреляли-то? Никак Родион офицерика сразил?
– Нет, Клавдия Федоровна, сам себя порешил офицер. Серафимом звали. Царство Небесное!
– Борода! — позвал фельдшер Акима. — Я флягу давал с кипяченой водой?
— При мне она. Берегу.
Аким расстегнул тулуп и достал из накладного кармана пузатую фляжку. Клавдия сделала глоток, улыбнулась:
– Спасибо вам, спаситель, Богом посланный. Кабы не вы…
Она вздохнула…
– Будет вам, Клавдия Федоровна. Грудь обтирайте перед кормлением. Малыша не кутайте плотно. Ему теплей в свободе.
Покрыл Клавдию тулупом и протянул Акиму флягу, приказал:
— Береги, борода!
Потом быстрым шагом начал догонять тронувшийся обоз.
— Гражданин доктор! — окликнул возница. — Може, вместе поедем?
— Не стоит, братец, беспокоиться!
«Откуда взялось это слово — «братец»? Да, капитан повторял несколько раз. Бедный капитан лежит голый, хоть бы в снег зарыли…»
Голос фельдшера пришел к Клавдии, продолжая жить в ушах многократным повторением: «Братец! Братец!»-и качался, будто маятник в голове, отвлекая от тяжелой мокрой боли внутри живота.