Прощёное воскресенье
Шрифт:
Кулаки сжались в два твердых комочка, она их подвинула с силой к разволновавшейся груди:
— Сука я старая! Фрола в постель пускаю! А ежели он моих деток пострелял?! Голубков моих сразил нечистой пулей. Надеюсь — заступится, коли живы. Грешу без удержу, потаскуха! То думаю — зачну от него и повешусь…
— Грех-то какой! — в голосе Клавдии теперь была мольба. — Нельзя так думать, тетя Луша.
— Выбору у меня нету!
— Молиться надо, исцелит она.
— Нет такой молитвы, золотце, чтобы вину мою перед ними загладить. Будь жив муженек мой, Илья Аввакумович — другое дело: ему сабелькой
Гляделась хозяйка уже жалко, униженно. Помня, однако, о ее переменчивом нраве, Клавдия жалеть не спешила. Помалкивала, сидела ко всему готовая: и посочувствовать, и защититься, краешком глаза наблюдая за спящим сыночком. Жизнь ее постепенно обращалась в одну заботу о беспомощном существе, притягивая к ней мысли, душу, не остывшее от родов тело. В материнстве она открывала себя незнакомую.
Ухая железным голосом, пробили девять раз в гостиной часы.
— Не все время прожито, — сказала, чуть наклоняя голову, хозяйка, — осталось что жить, да доживать тошно. Покуситься на себя не могу. На- смелюсь только, а кто-то шепнет из уголочка: «Вернутся! Вернутся!»
Она глянула на коврик с лебедями посреди огромных белых лилий, убрала от груди сжатые кулаки.
— Обрез в чулане держу. Заряженный. Для твого Родиона и свого Фрола…
У Клавдии екнуло сердце.
«Съехать бы куда, — подумала она с тоскою. — Что ей завтра надумается — не сгадаешь. Только где в городе сыщешь угол с хлебом?»
— Слышь, говорю — обрез держу для твого мужика?! Совсем плохо станет — стрелю!
— Я слышу, тетя Луша.
— Пособи мне, золотце, — хозяйка уже не хрипела, голос ее словно ощупывал собеседницу слепой надеждой. — Расскажи Родиону Николаичу про злой мой умысел. Пусть суд надо мной совершит скорый. Вам — добро, мне — смерть легкая, оправданье перед людьми… перед детками. Муж нипочем не оправдает: суровый казак. Пособи, другого пути нету!
Клавдия поначалу ничего не поняла, ей потребовалось время, чтобы уяснить, чего ожидала от нее эта на глазах постаревшая женщина. Потом душа всколыхнулась обидою, и она сказала громко:
— Вы никак разумом повредились, тетя Луша?! Да неужто я такой плохой человек, что под приговор вас подведу? Не стыдно-то вам? Он же не поглядит: убьет — не перекрестится!
— Плохо любишь, получается. А я в печали состою. Одно незнанье в голове-как дальше жить? В разоре душа пребывает. Все отвернулись от блудной бабы. Поделом тебе!
С теми словами Лукерья Павловна поправила передник и пошла на кухню, тяжело, по-старушечьи переставляя ноги. Вид у нее был до крайности несчастный. Клавдия смотрела ей вслед, понимая — непроницаемо ее горе, его никаким участием не подсластишь. А самой еще шибче захотелось уехать из этого благополучного дома, из-под глаз и забот красного командира. Затворилась для него душа. С тем уже ничего не поделаешь. Уезжать надо, уезжать! И представляла, как подкатят к крыльцу сани, выйдет она из них. прижимая к груди ребеночка. На крыльце роди- гели стоят, строгие для общего деревенского любопытства. Отец первым не выдержит, затрясет бороденкой, погянется. Бережно подхваги г вн\- ка, в дом внесег.
Потом оказалось — она стоит, погруженная в свои мысли, смотрит слепым взглядом в окно. за которым наладился настояший весенний денек У нее мерзнут ноги, а ребенок на подушке слегка поскуливает.
— Завлеклась, — прошептала Клавдия.
Подошла к кровати, наклонилась над сыном.
— Бог даст — на своей печи молодцом дойдешь. Свезу тебя отсюда к родне. С дедом будешь соболей гонять.
Она сунула озябшие ноги в короткие валенки, подняла ребенка. ласково пожурила:
— Эх. ты какой скорый. Прохудился соколик.
Руки, как вспомнили, начали скоро развертывать, затем пеленать младенца. Он внимательно наблюдал за ней мутноватыми глазками. и пол этим глупеньким, беззащитным взглядом Клавдия чувствовала себя единственным щитом, способным заслонить его от взбесившегося мира. Снова подступили удобные мысли, устужливо подыгрываюшие ее желаниям Обратная дорога в Ворожеево казалась делом решенным и, уж конечно, приятным. По-другому думать не хотелось, даже главная угроза их путешествию — Родион — была на время забыта, хотя продолжала маячить в далеком сознании. готовая неожиданно объявиться.
Весь остальной день хозяйка держалась отстраненно, но без вызова, сгараясь не заводить с Клавдией разговоров. Холила тихая, опустив в пол глаза, изредка вздыхая, поднимая взгляд на фотографии детей, развешанные в резных березовых рамках над массивным комодом с чедны- ми литыми ручками.
К ночиналегел ветер Выскочил неизвестно откуда. Пошептался с домовым в трубе, побегал по го пой крыше и, освободив небо от редких облаков, погнал их за хребет, в сторону, где далекодалеко лежала немереная тундра.
Заснула Клавдия легко. Только что из окна на нее смотрели внимательные, холодные звезды, но вдруг исчезли и объявились снова вместе с громкими, не сразу ей опознанными, голосами.
— Сына моего еше не оженили?! — гудел на весь дом Родион. — Колька мой как поживает, глухая тетеря?
Лукерья Павловна кутается в пуховой платок, сонно просит:
— Вы бы тише шумели, Родион Николаевич. Отдыхают они. Спят. Мальчик справный. Ест хорошо.
— По родове жорок, — снизил бас Родион — Чи- час сама увидишь, в кого удался Фрол, пошевели Павловну!
— Шевелилка примерзла.
— Ха! Ха! — Родион шлепнул об пол мохнат- ки. — Спужался боец! Прогони его, Лукерья!
— Прогоню! — отрывисто пообешала хозяйка— Зачем мне такой'!! В силен вечер приперся, да еще лаегся. похабник!
Родион опять рассмеялся и, обхватив Фортова за плечи. подтолкнул к столу.
Теплый. усгоявшийся воздух в избе словно поежился 01 принесенного холода. Густо запахло табаком и конским потом Клавдия шмыркнула носом, спрягалась с головой под одеяло, но запах остался с ней, перебив дух свежего хлеба. Она cpa.Jy почувс гвовала себя неуютно, появилось необъяснимое чувство тревоги, словно ее собирались окликнуть и, подняв с теплой постели, повес 1 и в другое, незнакомое место, где было холодно и пахло конским потом. Ог ожидания она окончательно проснулась.