Прошедшее повелительное
Шрифт:
– Что именно?
– Да само то, как он себя держал. Цели и мотивировки. Этот человек сам превратился в туземца, инспектор! Варварские языческие пережитки, давно выкорчеванные в других районах, там дозволялись. Шаманы и прочие подобные гадости. Дороги, которые полагалось построить, но не построили. Миссионерам и предпринимателям не оказывали поддержку – в некоторых случаях их просто выставляли вон. Члены комиссии были настроены предельно критически. Его начальство получило серьезную выволочку за то, что не смотрело за ним как следует.
В полутемной комнате взгляд сэра Томаса казался таким же свирепым, как у окружающих его языческих идолов. Его сын все смотрел в пол, стиснув кулаки, и молчал. Его спина застыла как каменная.
Значит, Экзетер провел
– Мистер Смедли? – тихо спросил Лизердейл.
Джулиан беспокойно поднял глаза:
– Сэр?
– Не выказывал ли Эдвард Экзетер желания пойти по стопам отца? Я имею в виду, в колониях?
Сэр Томас фыркнул:
– Да они еще одного Экзетера к себе на пушечный выстрел не подпустят!
– Не совсем справедливо по отношению к мальчику, а, сэр?
Смедли-старший вздрогнул и вытер выступившую на лбу испарину носовым платком.
– Есть ряд имен, о которых людям лучше не напоминать, инспектор. У вас еще есть вопросы к моему сыну?
– Только один, надеюсь. Что вы думаете об Эдварде Экзетере, мистер Смедли?
Джулиан бросил на отца быстрый взгляд и сделал попытку сидеть еще прямее, что вряд ли было возможно.
– Он порядочный человек, – упрямо сказал он. – Он честный.
25
Минуты в больнице ползли медленнее улитки. Обед давил на желудок тяжелее, чем якорь линкора: бобовый суп, жаркое из баранины, жирный пудинг, заварной крем с комками. Он сделал попытку – практически безуспешную – написать благодарное письмо Боджли.
В его туманных воспоминаниях о визите в Грейндж мелькал относительно ясный образ Волынки, проклинающего свою астму за то, что из-за нее он не сможет попасть на войну. И вот он сам лежит беспомощный с чертовой раздробленной ногой. Три месяца! За это время война кончится, а если и не кончится, все их ребята будут опережать его на три месяца. Надо же, как не повезло!
Ну, конечно, не так, как Волынке… На последний день рождения Алиса подарила ему славный письменный набор в кожаном футляре, который, к счастью, не затерялся в Париже. Письменный набор с его золотыми инициалами на крышке и с кармашками для конвертов, марок и ждущей ответа корреспонденции. Отложив письмо Боджли, он вынул из одного кармашка два истертых на сгибах листка. Он знал их содержание наизусть, но перечитал еще раз. Потом принялся переписывать их один к одному.
Письмо датировалось днем резни в Ньягате, и почерк был его отца.
«Дорогой Джамбо.
Для нас с миссис Экзетер было приятным сюрпризом и подлинной радостью неожиданное появление в нашем уголке Маклина. Хотя ситуация за несколько последних лет значительно улучшилась, его путешествие из Долины Царей оказалось трудным, как и ожидалось. Пробудь он в Момбасе три лишних дня, и мы могли бы разминуться с ним. Разумеется, это письмо опередит нас не больше чем на неделю. Надо ли говорить, что новости, которые он принес, – я имею в виду твое перемещение – также изрядно порадовали нас. Не говоря о том, что нам не терпится воссоединиться с сыном и нашей приемной дочерью, что само по себе уже достаточный повод для поездки на старую родину, твое присутствие там и перспектива шумных застолий в твоем обществе также греют наши души!»
Кто такой Джамбо? Кто такой Маклин? В списках жертв резни значился некий «Соме Маклин, эсквайр, из Суррея». Однако заключение комиссии не давало объяснения тому, кто это такой и что он делал в Ньягате. Просто старый друг? Что тут такого необычного? Но дальше письмо становилось более странным.
«Твоя новая интерпретация, о которой мне сообщил Маклин, показалась мне весьма убедительной, хотя не в меньшей степени тревожной! Тебя надо поздравить с тем, что ты открыл нечто, что стоило бы давно обнаружить всем нам и мне в особенности, но чего мы так и не сделали. (Его
Единственным известным Эдварду человеком, названным в честь его деда, был он сам. Но какое до этого дело Джамбо, кем бы этот Джамбо ни был? Тем не менее он прямо упоминался в письме еще раз.
«Хотя соображения дружбы, благодарности и личного уважения склоняют меня нехотя, но пойти навстречу, дорогой Джамбо, ужасная родительская ответственность отговаривает меня дать разрешение на личную встречу. Мальчик слишком юн, чтобы осознать свою ответственность. Давай сойдемся на том, что он будет полностью проинформирован до критической даты, и – хотя он и тогда будет еще очень молод – решение целиком и полностью зависит от него самого. Мы передали кентской группе жесткие инструкции абсолютно никому не выдавать его местонахождение. Надеюсь, ты понимаешь, что мои личные опасения здесь ни при чем.
Его мать всем сердцем поддерживает меня в этом решении. Возможно, нас можно упрекнуть в излишней предосторожности, но мы оба считаем, что «тише едешь – дальше будешь».
Ты, наверное, будешь рад услышать, что я тоже склоняюсь в пользу того, чтобы порвать цепь. Сопелка пытался обратить меня со всем своим доморощенным красноречием, но пока что безуспешно».
Пять дней назад, шагая по Елисейским полям, Эдвард вдруг сообразил, что человека по имени Соме Маклин вполне могут звать за глаза «Сопелкой», особенно если он славится красноречием.
«Я по-прежнему не горю желанием перевернуть весь мир вверх тормашками. Хорошо известно, что именно вымощено благими намерениями, и моя работа лишь утвердила меня в уверенности, что еще лучшие намерения только чуть уменьшат уклон этой дороги. Невозможно отнять половину культуры и надеяться при этом, что оставшаяся будет процветать. Я по крайней мере старался держать таких умников подальше отсюда и сохранить столько исконных обычаев, сколько осмелился.
Ну, например, я не запретил военных похождений молодых мужчин Ньягаты, хотя во всех остальных районах они запрещены уже давно. Это ведь не война в традиционном европейском понимании. Она ведется не ради рабов или земель. Это ритуальные поединки на копьях и щитах, редко приводящие к серьезным травмам самих мужчин и уж никогда не задевающие женщин и детей. Они ненамного грубее сельского матча в регби, и на этом основывается все здешнее понятие мужественности. В соседних районах без этого рухнула вся культура.
Я не сомневаюсь, что информация о моей внеслужебной деятельности рано или поздно попадет к руководству в Лондоне. Меня могут подвергнуть острой критике, но это не так важно. Я надеюсь и верю, что мы по крайней мере смягчим неизбежный удар.
Что касается религии, не мне говорить тебе об опасности легкомысленных экспериментов в этой области! Даже плохая вера, но поддерживающая какую-то стабильность, лучше смуты…»
На этом письмо обрывалось. Его последние слова.
Критиковать? О, отец, как они тебя критиковали! Они растерзали твой труп на клочки в элегантных залах собраний Уайтхолла. Они развесили эти клочки по мостам, чтобы весь мир мог поглумиться над тобой.
Через три дня после того, как были написаны эти строки, мальчик с побелевшим лицом был поспешно вызван в кабинет директора Фэллоу. Но уже до этого он успел увидеть утренние газеты. Телеграмма из Лондона пришла через два часа. Одно это было достаточно тяжело. Гораздо тяжелее оказалось читать письма мертвых уже людей, продолжавшие приходить еще два месяца. Письма, полные радужных планов поездки на родину, воссоединения семьи. Каждую неделю новый корабль швартовался в Лондоне, и рана открывалась вновь, не успев зарубцеваться. Еще через год, когда на ране появилась корочка и он мог даже улыбаться, не чувствуя себя виноватым, – именно тогда это ужасное заключение комиссии снова отворило кровь.