Прошедшее повелительное
Шрифт:
А еще через два месяца какой-то безмозглый адвокат прислал ему ящик родительских вещей, каким-то образом избежавших огня. Хорошо еще, святоша Роли не догадался сказать ему о них. Они пролежали у него на чердаке до прошлой недели. По дороге в Париж Эдвард задержался на ночь в Кенсингтоне, чтобы забросить туда все барахло, оставшееся у него после Фэллоу. Только тогда он нашел этот ящик, а в нем – необычное письмо.
Что все это значило? Кто такой Джамбо? Что еще за Долина Царей? Мистер Олдкастл из министерства по делам колоний проживал в Кенте – может, он имеет какое-то отношение к упоминавшейся в письме кентской группе? Единственный, кто мог бы ответить на эти вопросы, был сам мистер Олдкастл. Теперь, когда Эдварду некуда было спешить, он собирался переслать ему копию письма. Оригинал он сохранит навсегда – последние отцовские слова.
Шум шагов и гул голосов в коридоре объявили, что пришло время для посетителей. Алиса точно придет, она никогда не опаздывает. Эдвард отложил письмо и скрестил пальцы. Как только может кто-то дышать спокойно?..
Алиса была первой, кого он увидел в Англии, – она приехала в Саутгемптон встречать его. Спокойная юная леди лет пятнадцати, стоявшая на причале с теткой Гризельдой: Роланд оказался слишком занят, чтобы уезжать из города. Эдвард встретился с ним в тот же вечер, и они с первого взгляда невзлюбили друг друга. Взаимная неприязнь вскоре переросла в непримиримость характеров. Возможно, только Алиса и Гризельда удержали перепуганного двенадцатилетнего подростка от самоубийства в те первые недели в этой странной зеленой, сырой, каменной Англии, полной туманов и бледных лиц.
Он отправился в Фэллоу осенью, и то, что для всех остальных новичков казалось кошмаром чужого окружения и одиночества, стало для него блаженным облегчением. Той зимой Гризельда покинула этот мир – тихая, добрая женщина, чем-то похожая на мышку, оказавшаяся не в состоянии выдерживать своего знаменитого, фанатичного, властного мужа. С тех пор Роланд сделался значительно хуже – громче, эксцентричнее, нетерпимее.
Конечно, школа лишила его и общения с Алисой. Они виделись редко, но их письма долетали через Англию за один день, не то что двенадцать недель, за которые доходила почта до Кении. Когда бы ему ни стало одиноко, он писал Алисе и через два дня получал ее ответ, полный спокойного утешения и ценных советов.
Шли годы. Оглядываясь назад, он понимал, что ему стоило написать родителям, как обстоят дела между ним и преподобным Роландом. Но это значило стать доносчиком. Нет, Эдвард не мог так опуститься. Ему и в голову не приходили такие слова, как «трагедия», «наследство», «душеприказчик»… Планы воссоединения семьи строились, обдумывались – и все это резко оборвалось неожиданной резней, случившейся за несколько дней до отъезда Экзетеров из Ньягаты. Корабль, который должен был доставить их на родину, привез подробности их смерти.
Еще до трагедии Роланд Экзетер выказал очевидное стремление обратить племянника и племянницу в свою веру – такую, какой он ее понимал. Завещание его брата называло его опекуном осиротевшего мальчика и дважды осиротевшей девочки, и он повел себя, как миссионер, заполучивший в свои руки двух каннибалов, дабы спасти их от геенны огненной.
Эдвард остался в Фэллоу, но поднял знамя свободы и встал на баррикады. Он сделался верным наследником отцовского скептицизма, ведя партизанскую войну – правда, на значительном расстоянии от противника. Ноги его не было в церкви со времени поминальной службе по жертвам Ньягаты.
В коридоре снова сделалось тихо. Может быть, она не придет? Может, ей пришлось срочно уехать в Лондон, или ему просто приснилось вчера ее присутствие?
«Будь я верующим, я бы сейчас молился».
В присутствии других девушек он краснел, заикался и старался убраться от них подальше. С Алисой он мог часами просто стоять и улыбаться. После общения с ней у него болели скулы – от улыбки.
Он не видел ее с того самого дня рождения. Тогда он исхитрился получить внеочередное освобождение от уроков, чтобы поздравить ее. Исхитрился потому, что его опекун не удосужился пригласить племянника – да он, поди, и не знал ничего про день рождения. Правда, не обошлось без помощи Дэвида Джонса – Джинджера. Но старый прожженный воспитатель давно уже знал, откуда ветер дует.
Разница в три года казалась теперь не такой уж существенной. В Африке это было пропастью между большим ребенком и маленьким ребенком. В Англии – между мальчиком и девушкой. Теперь ей двадцать один, но и он уже мужчина, разве что официально не достигший совершеннолетия. Он вырос до пяти футов и одиннадцати с тремя четвертями дюймов.
Весной он даже начал отращивать усы. Результат оказался не совсем удовлетворительным, да и Алисе это явно не очень понравилось, так что усы он сбрил, вернувшись в Фэллоу. Главное, что попробовал.
В затихшем коридоре звонко простучали каблучки. Он затаил дыхание.
Вошла Алиса. Выглянуло солнце, запели птицы. Она всегда производила такой эффект, даже в унылой бурой больничной палате.
Она прошла прямо к кровати, и на какое-то безумное мгновение Эдварду показалось, что она поцелует его. Но она только выгнула дугой брови и протянула ему плетеную сумку, полную книг. Он положил все это на край кровати.
Даже при ее стесненных обстоятельствах Алиса одевалась очень хорошо. На ней было сегодня что-то темно-серого цвета, под цвет глаз – бумажная ткань в складочку от локтей до колен, с широким поясом на талии. Бог знает, что там еще носят леди под этим. Должно быть, ей жарко в такой день, но на внешности ее это не отражалось. Она сняла свою украшенную розами шляпу и положила ее вместе с зонтиком в ноги кровати. Потом придвинула стул. Ее глаза оценивающе изучали его.
Он понял, что смотрит на нее застывшим взглядом.
– Спасибо, что пришла.
– Пришлось пообещать, что мы не будем говорить о деле. – Она ткнула пальцем в сторону двери, изобразив, как кто-то пишет. – Ты выглядишь заметно лучше! – Она улыбнулась. – Я рада.
– Обыкновенно врачи рекомендуют в подобных случаях поцелуй.
– Нет, это всего лишь предрассудок. Поцелуи чрезмерно возбуждают пациентов.
– Они полезны для сердца и улучшают кровообращение.
– Я не сомневаюсь. Нет, серьезно, как ты себя чувствуешь?
– Скучно.
– Нога очень болит?
– Дергает время от времени. Нет, я вполне тип-топ. В форме.
– Ты сбрил усы!
– Это все ветер в начале июня – он виноват.
Алиса окинула выставку цветов одобрительным взглядом.
– Впечатляюще! От судебных клерков и душеприказчиков, или имеются и личные?
Алису нельзя было назвать красавицей. Ее волосы были неопределенного каштанового цвета, хотя блестящие и ухоженные. Зубы ее могли бы показаться кому-нибудь великоватыми, нос выиграл бы, будь он на полдюйма короче. В общем, ее лицо можно было бы охарактеризовать как лошадиное – только не вслух и не при Эдварде. Зато такого спокойного юмора, как у нее, не было больше ни у какой женщины. Он не променял бы ее ни на кого в мире.