Прошлое и будущее
Шрифт:
Директора парижских мюзик — холлов и кабаре относились ко мне очень настороженно. Я был белой вороной французского шансона. Это не мешало мне успевать за один вечер, помимо кинотеатра, где я пел в перерыве между показом новостей и фильмом, выступить в трех — четырех ночных клубах и кабаре левобережья. Когда дело доходило до последних вечерних выступлений, то есть шестого или седьмого выхода на сцену, у меня, если так можно выразиться, уже не было голоса, но я продолжал петь, и многие сидевшие в зале думали, что то, что они слышат ближе к концу ночи, и есть мой нормальный голос. Не подумайте, что голос мой был чист как родник, вовсе нет. Он был весьма приглушенным, словно невидимый туман мешал ему свободно вырываться из глотки. Дважды или трижды я обращался по этому поводу к отоларингологам, и каждый раз они выносили один и тот же вердикт: «Не обольщайтесь на этот счет, вы никогда не сможете петь, поскольку одна из ваших голосовых связок неподвижна, не вибрирует». «Это воображение у них не вибрирует», — думал я.
Я комедиант, комедиант от Бога, Для сцены я рожден, Так дайте хоть какую сцену, Увидите, я покажу себя. Ведь я комедиант, комедиант от Бога, И это у меня в крови. Так дайте пару досок для подмостков И пару зрителей, И вы тогда поймете, что у меня талант, Да, у меня талант.Субботу и воскресенье
Даже у самых прекрасных историй бывает конец. Хотя я, подобно страусу, пытался зарыть голову в песок, все равно прекрасно понимал, что мы с Эвелин не созданы друг для друга. Проблема заключалась в том, что она была совсем из другого мира. Она изначально была готова исполнять роль супруги знаменитости, которой я тогда еще не был. При этом постоянно давала советы, а я ненавижу, когда кто-то пытается думать за меня в вопросах, касающихся профессии. Впрочем, я был для нее всего лишь неотесанным существом, судя по всему не лишенным таланта, но нуждающимся в том, чтобы его направляли. Эвелин выставляла напоказ свою образованность, чувствовала себя намного выше по уровню, гордясь двумя дипломами бакалавра. Она никогда не упускала возможности напомнить мне о них, хотя я иногда сомневаюсь, существовали ли они на самом деле. Однажды, увидев меня в фильме «Головой о стену», Эвелин постановила, что я никогда не стану хорошим актером, и мне лучше ограничиться сочинением песен. Она выносила приговор, резала правду — матку и пыталась все решать за меня.
Я же считал необходимым сохранять душевное спокойствие, чтобы как можно лучше и без постороннего вмешательства заниматься своей работой.
Накануне отъезда в Лиссабон по очередному контракту я, ни слова не говоря, — мужчины часто проявляют трусость, когда речь идет о принятии серьезных решений, — собрал свои вещи и покинул квартиру на Монмартре, в которой мы жили с Эвелин. На обратном пути из Лиссабона познакомился в самолете с очаровательной актрисой, Эстеллой Блен, возвращавшейся с фестиваля в Рио-де — Жанейро. Всю дорогу мы болтали, смеялись и немного флиртовали друг с другом. По прибытии нас окружила толпа представителей кинематографической прессы, поджидавшая возвращавшихся с фестиваля актеров и актрис. Нас сфотографировали, и Эвелин увидела фотографии в газетах. Чувствуя себя уязвленной, она немедленно затеяла бракоразводный процесс, поскольку не хотела, чтобы я ее опередил. Между мной и Эстеллой еще ничего не произошло, но была фотография, какой ужас, фотография! Интересно, согласилась бы она так легко на развод, пусть даже за мой счет, если бы не бестактность журналистов?
Механизм запущен
Если вы были неизвестно кем, пришли ниоткуда и неожиданно успех «ухватил вас за фалды», то за этим поворотом судьбы вам грозят две опаснейшие болезни. Первая из них — ощущение себя большой шишкой, которая проявляется в патологических вздутиях в области черепа, самооценки и речи. На мой взгляд, она совершенно неизлечима. Вторая — мания величия, от которой жизнь лечит и даже может излечить такими средствами, как падение популярности и многочисленные разочарования. Эпидемия не пощадила и меня, но уроки, извлеченные из нашего семейного прошлого, повлияли на то, что я заразился только манией величия. Однако стремился произвести впечатление не на ближнего своего, а на самого себя. Началось все с покупки старой кузницы и мебели, которую мне выдали за старинную. Затем — «роллс — ройса», и не какого- нибудь, а самого красивого и большого, да что я говорю, самого огромного, такого, который едва ли мог бы протиснуться по улице Юшет, такого, как у английской королевы. Эй, ребята! Звезда я или не звезда, надо быть на высоте, иначе тебя примут за актеришку, выступающего на третьих ролях в концертом зале «Пакра». День ото дня я карабкался все выше. Кроме Дани, бессменного и преданного мне всей душой заведующего постановочной частью, я нанял опытного водителя для «роллс- ройса» — Вильяма, говорившего с акцентом жителей Галлии, гувернантку Берджуи, личного секретаря Эдди Казо, а также Аннет и Луи, ее — для работ по дому, его — для стряпни. Однажды обуреваемый внезапной страстью ко всему кавказскому — в конце концов, мои предки были с Кавказа, — я безумно захотел обзавестись лошадьми. И вот мы отправились, как всегда в компании Дани, выбирать прекрасных животных. Дани мгновенно увлекся верховой ездой и очень скоро стал великолепным наездником. Для него моя жизнь была так же важна, как своя собственная, он всегда был готов помочь и успешно справлялся с любым делом — верхом на коне, в турне или в кругу семьи. Наши отношения никогда не были отношениями начальника и подчиненного. Скорее, это было дружеское, почти братское взаимопонимание. Для ухода за лошадьми я также нанял Пьера, деревенского парня, которого мы посвятили в конюхи. Мои стол и стойла были открыты для всех, я жил, как падишах. Стоило деньгам появиться, как они тут же исчезали в карманах очередных поставщиков. Я работал и зарабатывал, как безумный. С появлением музыкантов — аккомпаниаторов братьев Рабба количество выплачиваемых мной зарплат достигло десяти, не считая пособия бывшей супруге. И тогда передо мной встал выбор: окончательно увязнуть в долгах или проявить благоразумие и вести себя более сдержанно. Я выбрал второе.
На самом деле у меня не было средств оплачивать еще и трио — вдобавок ко всем моим тратам. Обычно я приглашал только пианиста, а для более полного звукового сопровождения использовал музыкантов нанявшего меня заведения. Я прослушал многих пианистов. Одного их них звали Рабба, и он полностью соответствовал всем требованиям, которые я предъявлял к аккомпаниатору. Я уже готов был подписать с ним контракт, когда он объявил, что не может оставить двух братьев, тоже музыкантов, которые, не сумев найти работу в Париже, решили уехать в Ливан. «Если только вы не согласитесь взять нас троих», — добавил он. Франсуа был одним из лучших контрабасистов, каких я когда-либо знал, Виктор играл на ударных. Даже учитывая то, что они по — дружески пошли на уступки, ежемесячные зарплаты были слишком велики для моего бюджета. А потом, наплевав на все эти подсчеты, мы впятером, включая Дани, отправились в большое турне. Тунис, Марокко, Алжир, Греция, Бельгия, Швеция, Испания, Португалия, Египет и Ливан. Где бы мы ни были, всюду чувствовали себя уверенно, поскольку говорили кто на шести, кто на восьми языках. Все, кроме Дани, который говорил только по — французски. Было лишь одно маленькое недоразумение в Магрибе. Моих Рабба, ливанцев по происхождению, там понимали с трудом! Они прекрасно понимали местных жителей, но сами говорили на литературном арабском языке, и поэтому не обошлось без проблем. У нас был очень спаянный коллектив. Если так можно выразиться, мы двадцать четыре
Старая Бельгия
Я начал неплохо зарабатывать на жизнь. Конечно, соперничать с эмирами с Персидского залива не мог, но имел достаточно средств, чтобы путешествовать в комфортабельных условиях, одеваться у модных портных и посещать рестораны с самой лучшей кухней, перечисленные в красной книжечке — французской, конечно, не китайской. Жорж Матоне и его брат Артур вершили тогда судьбами «Старой Бельгии», Артур — в Антверпене, Жорж — в Брюсселе. Они помнили меня с тех времен, когда я, еще будучи дебютантом, выступал в их заведениях, и поэтому наотрез отказались приглашать в качестве ведущего певца. Но с каждым сезоном мое имя появлялось на афишах все чаще. Любое достойное заведение, на сцене которого выступали артисты первого плана, считало своим долгом пригласить меня хотя бы раз в год. Однако наш дорогой Жорж Матоне оставался глух к звуку моего имени. Его зрители начинали задаваться вопросом, почему я, единственный из известных артистов, ни разу не выступал в брюссельской «Старой Бельгии». И интерес публики победил упрямство Жоржа, который в конце концов отправил Жану — Луи Марке предложение контракта. Тот сообщил мне новость с такой гордостью, словно мы только что выиграли войну. Предложенная сумма была той же, что я обычно запрашивал, иначе говоря, четыре тысячи бельгийских франков в день. Но поскольку у меня со стариной Матоне были свои счеты, я потребовал восемь тысяч. Само собой, отказ Матоне не заставил себя долго ждать. На следующий год мои выступления уже стоили те самые восемь тысяч в день, которые я тогда запросил. Матоне, ни о чем не подозревая, отправил Жану — Луи контракт, в котором была указана эта сумма. Но я еще недостаточно повеселился. Мой вердикт был таков: не сдвинусь с места меньше чем за семнадцать тысяч. Ответ Матоне в очередной раз был отрицательным. Когда наконец моя цена достигла тех самых тридцати тысяч, которые имела Эдит, выступая в «Старой Бельгии», я на последнее предложение, пришедшее мне из Брюсселя, велел передать Матоне, что хочу получать больше, чем Пиаф. Потеряв терпение и не имея другого выбора, согласный даже на то, чтобы сделать это в ущерб себе, Матоне сказал Жану — Луи: «Хорошо, впишите в контракт любую сумму, какую хотите». И с большим облегчением узнал, что это — оплата Эдит Пиаф плюс один франк. Для меня — маленький символический франк, а для него — неплохой маленький урок. Во время обеда в ресторане «У его папаши», на котором присутствовала брюссельская пресса, он сказал мне за чашкой кофе: «Вы заставили меня страдать». И тогда я поведал всю историю наших долгих переговоров, которую представители прессы, проявив тактичность, не стали публиковать. С того самого дня и до конца дней Жоржа мы оставались добрыми друзьями. Я и сейчас с волнением вспоминаю годы, проведенные в «Старой Бельгии».
Сейчас или никогда
Счастье, как и несчастье, никогда не приходит в одиночку. Мне впервые предложили вернуться на сцену мюзик — холла «Альгамбра» в качестве большой знаменитости. «Обширная программа!» — как сказал бы де Голль. Я лихорадочно готовился к выступлению. Аида и Жорж Гарварянц поддерживали меня как могли. Не то чтобы я боялся, просто за свою жизнь претерпел столько неудач, что порой начинал сомневаться: а вдруг они все правы, и я ни на что не гожусь? В день выступления я метался по артистической уборной, как тигр в клетке, потом пошел посмотреть, что происходит на сцене. Ничто не могло успокоить меня. Наконец выскочил на улицу и выпил чаю в угловом бистро. Прошелся вокруг здания театра, на котором огненными буквами сияло мое имя, и это меня подстегнуло. Сейчас не время для упаднических настроений, от этого вечера зависит вся моя карьера! Сел в машину и съездил обнять на прощание дочь и родителей. Вернувшись в театр, распечатал поздравительные телеграммы, которые в нашей среде принято присылать в день премьеры. Несколько слов от «Друзей песни», от Монтана и Синьоре, Жана Кокто, Жаклин Франсуа, Жюльетты и Марселя Ашаров, Шарля Трене, операторш телефонной компании и бригад заводских рабочих приободрили меня. А затем понемногу начало собираться мое окружение: Жак Вернон, Андрюшка, Жан — Луи Марке, Маркиза и Рауль Бретон. Я почувствовал, что не одинок, что у меня есть поддержка. Когда оркестр заиграл вступление к первой части концерта, я начал готовиться: нанес на лицо тонкий слой грима, чтобы скрыть свою бледность, и надел синий костюм, специально пошитый Тедом Лапидусом для исполнения песни, на которую я возлагал все свои надежды и от которой в свое время Монтан отказался под тем предлогом, что у песен о профессии артиста нет никаких шансов на успех. Во время антракта я уже стоял за кулисами. И вот наступил решающий момент — оркестр заиграл мое вступление. Я вышел на сцену. Меня встретили жидкими, весьма жидкими аплодисментами. На моей стороне были только поклонники и друзья. А на премьерах собираются в основном люди, имеющие прямое или косвенное отношение к сцене. Одна песня, другая, шестая — ничего, в зале ледяное молчание, словно зрители уже готовы встать и, не оглянувшись, молча выйти вон. Я обливался потом, весь дрожал, но выложился по максимуму. После седьмой песни по сценарию был предусмотрен световой занавес — пришло время моей самой ударной песни. Тем более что я придумал для нее по тем временам достаточно новаторскую мизансцену — использование световых эффектов тогда еще не было в ходу. Я ринулся в бой:
Свою провинцию покинув в восемнадцать, Не сожалел я, легок был мой чемодан. Готовый за судьбу свою сражаться, Я точно знал — Париж падет к моим ногам.По мере исполнения предыдущих песен я постепенно снял галстук, пиджак и расстегнул пуговицы на манжетах, чтобы теперь можно было медленно одеваться:
Я себя представлял на афишах и плакатах: Повсюду имя мое Крупней и ярче других во сто крат. Я себе представлял, что взрослым стал и богатым И за автографом толпой Ко мне поклонники спешат.В конце песни, когда я был полностью одет, прожектор напротив сцены погас, и в этот момент разом вспыхнули прожектора, расположенные в ее глубине, ослепляя зрителей партера. И тогда я, танцуя, ушел за экран, образованый светом. Создавалось впечатление, что зрители находятся за партером, а занавес падает на авансцену. В этом месте я ожидал аплодисментов, однако в зале воцарилась гробовая тишина. Я добрался до левой кулисы, где стоял Жан — Луи Марке. «Завтра меняю профессию», — бросил я ему, на что тот ответил: «Выйди все же, поклонись публике да и кончай спектакль». Когда я, опустив голову, вернулся на авансцену и занавес снова поднялся, в зале послышался скрип кресел. Они что, уже уходят? Я обливался потом, стоя на краю авансцены, передо мной зияла черная дыра. Мало — помалу начал различать первые ряды. И вдруг понял, что весь зал, встав со своих мест, громогласно аплодирует. «Весь Париж», такой опасный и страшный, даровал мне сейчас самую необычайную в жизни радость. Мы стояли лицом к лицу — избранная публика, пришедшая увидеть мой провал, и я, полностью утративший боевой дух и вот — вот готовый разрыдаться. Конец спектакля был восхитителен. Меня вызывали снова и снова, за это время я бы успел спеть еще десять песен, но не стоило переходить границы, все хорошо в меру. Едва сошел со сцены, как на меня обрушились лицемерные: «я всегда говорил», «я никогда в этом не сомневался», «ты лучше всех», «старина, это было великолепно», и прочий набор неискренних слов, которые всегда можно услышать в подобной ситуации. Я слишком часто бывал бит, чтобы поддаться на обман, но все равно это доставляло мне огромное удовольствие. «Конец унижениям, конец бессонным ночам. Родилась новая звезда», — думал я. Не обольщайся, мальчик мой, самое трудное еще впереди. Преуспеть — одно дело, другое дело — удержать успех. Мне было всего тридцать три года, и я, словно перед боксерским поединком из пятнадцати раундов, задавался вопросом: Господи, сколько я еще продержусь?