Просто Наташа, или Любовь в коммерческой палатке
Шрифт:
— Один раз. Парни дали. Только мне не очень, башка разболелась. Привычки нет. Я лучше, как Валет, продавать буду. У меня в огороде четыре конопли вдоль межи растут, «культурка». Мамаша не знает, что это такое, а я «урожай» собираю. Зимой кому-нибудь продам.
— Да, ты не пропадешь в этой жизни. — Валет поднялся с бревна. — Ну, так где Плешаков?
— Дай пару сигарет, скажу.
Валет вытащил из пачки четыре сигареты. Тот на сей раз лишь сдержанно кивнул, чего благодарить — это ж плата за информацию.
— Валек уехал. — Мальчишка осторожно засунул сигареты в карман
— Черт возьми! — огорчился Валет.
— Что, ломки? Ну ладно, ты хороший мужик, я тебе скажу, что он уехал на «яве», а на «яве» Валек в Краснодар не ездит, у него права недавно забрали. Я так думаю, он махнул в Гулькевичи, к своему кенту Шестипалому, они вместе в зоне срок мотали.
Валет с облегчением вздохнул. В сумке, висевшей на плече, лежал атлас автомобильных дорог еще Советского Союза, все населенные пункты вокруг поселка Гирей Валет запомнил.
— Ты клевый чувак. Выручил меня. Если б еще подсказал, как Шестипалого найти там, было б замечательно.
— Я точно не знаю, но ты покрутись в центре, у базара, возле гостиницы «Венец», Шестипалого многие знают.
— А в Гулькевичи как попасть?
Парнишка посмотрел на него с явным удивлением.
— А ты откуда приехал?
— Из Питера к дружку, он в Кропоткине живет, — не растерялся Валет. — Он и посоветовал съездить к Валентину.
— Понятно. Ты выйдешь вот так на улицу Ленина и топай прямо до кладбища. Там будет трасса на Гулькевичи. Может, и поймаешь попутку. Ну, пока.
Валет кивнул, пожал руку помощнику и скорым шагом направился к улице Ленина.
— Два часа ночи, — посмотрев на часы, сказал Шестипалый. — Давай спать, Валек, мне завтра на работу, не проснусь ни хрена.
— Прогуляй. Делов-то… — пробормотал Плешаков. — Все равно бабки вовремя не платят. Ну, и пошли их…
— Нельзя, — развел руками Шестипалый, стаскивая грязные туфли. — Здесь хоть какие-то бабки платят, а пошлешь их, так и совсем без ничего останешься. Сам знаешь — везде сокращение.
— Нормально посидели, — после некоторой паузы подытожил Плешаков. — Водка, точно, оказалась классной.
— Абсолютная, шо ты хочешь? Я ж тебе говорил.
— Литру уговорили, а я чувствую — еще смог бы. Хорошо. Можно вздохнуть с облечением, а то надоели уже кошмары.
— Нарвался ты, Валек, на неприятности… бывает. Не боись, тут тебя не найдут, никто ж не знает.
— И ты никому не говори, слышь? На работе, и вообще, кто будет спрашивать — не видел, ничего про меня не знаешь. Понял, Шестипалый?
— Да понял, понял. Ты на диване? Там в шкафу возьми себе подушку и одеяло. Может, и простыни есть, не помню.
Шестипалый поплелся во двор, а Плешаков достал одеяло и подушку, простыней в шкафу не оказалось, бросил их на диван, положил под подушку обрез. Вернулся Шестипалый, запрыгал на одной ноге, стаскивая джинсы.
— Пойду и я выскочу.
— В туалет не ходи, — посоветовал Шестипалый. — За угол — и все дела.
Плешаков кивнул и вышел из комнаты. Постоял на пороге, задрав голову. В мягком темном небе переливались, играли огромные звезды, будто специально для него представление устроили. В густых кустах сирени с какой-то безысходностью заливался сверчок. Плешаков, расстегивая на ходу джинсы, неторопливо направился к углу дома. Темная фигура отделилась от кустов сирени и бесшумно метнулась к нему.
— Привет из Москвы, — прошипел Валет, всаживая в спину Плешакова узкий тонкий нож.
Плешаков дернулся, повернул к Валету изумленное лицо. Губы его дрожали, он что-то пытался сказать, но кровь, хлынувшая изо рта, помешала. Потом медленно завалился набок, в густую траву. Валет успел выдернуть нож и, злобно усмехаясь, наблюдал, как судорожно бьется в траве его жертва. Потом наклонился, ударил ножом еще раз — под сосок на левой стороне груди. Раз, другой, третий. Плешаков захрипел, выгнулся в последний раз и затих, с отчаянным изумлением уставившись на звезды. Словно они были виновны в его гибели.
В соседнем дворе завыла собака.
Валет вытер нож о рубашку убитого и, перемахнув через ветхий забор, помчался по улице в сторону железнодорожной станции. Там он запрыгнул на «тормоз» отходящего товарного состава и через полчаса был на станции Кавказская. Еще через час сидел в купе скорого поезда, мчавшегося на север.
14
Нигилист сидел на кровати, обхватив голову руками. Лицо его было бледным, осунувшимся, под глазами набухли темные мешки. Утреннее солнце поднялось над деревьями и крышами, наполняя теплыми лучами чистый, вымытый дождями город. Наташа спала, а Нигилист, похоже, и не ложился в постель всю ночь.
Вчера, когда он вернулся домой — ни в какой аэропорт его не вызывали, два часа, как и условились с Радиком, он ездил по улицам Москвы в своей машине, — вид Наташи его испугал: кофта разодрана, футболка под нею — тоже. Бретельки лифчика торчат из-под обрывков одежды. Левая щека распухла, на лице царапины, на руках, на молочно-белых грудях — синяки. Наташа сидела на кровати, смотрела прямо перед собой невидящим взглядом. Не плакала — только смотрела, молчала, но все это было страшно.
Нигилист бросился к ней, стал спрашивать, что произошло… Мог бы и не спрашивать, и так все ясно. С той минуты, как позволил Радику и согласился на его условия, знал, что все будет именно так. Не знал только, что вид Наташи так испугает его, вызовет такую волну ненависти — хоть бери пистолет и стреляй — всех, кто виноват в том, что случилось. А потом — себя.
Наташа ни слова не сказала ему. Она молча согласилась пойти в ванную, приняла душ и упала в постель. Он не посмел ее тревожить. Лишь повторял, что в милицию заявлять нельзя, ничего хорошего из этого не получится. Нужно потерпеть, немного потерпеть, он, Нигилист, никогда не забудет того, что случилось, он отомстит всем, всем, пусть она не сомневается, они кровью заплатят ему за ее позор!
Судя по тому, что из милиции никто не интересовался, что тут произошло, Наташа не позвонила.
Она уже спала, вздрагивая и вскрикивая во сне, а он сидел рядом на кровати и все повторял, как молитву, как заклинание, что никто не уйдет от ответа за ее страдания. Никто!