Просто жизнь
Шрифт:
Петр знал по себе, что такое детская обида. Это только кажется, что дети отходчивы, быстро забывают синяки да шишки. Забывается пустое, внешнее, но то, что ранит душу, унижает, — остается навсегда.
С незаживающими душевными ранами Петру теперь приходится соприкасаться почти круглый год, изо дня в день, с тех пор, как он пришел в школу-интернат преподавать слесарное дело.
Петр учил детей и подростков держать напильник в руках, бить без промаха молотком по зубилу, резать металл ножовкой. Он старательно и охотно передавал все, чем сам овладел в профтехучилище у мастера Пахомова и на стапеле у Титова.
С особой охотой мальчишки изготавливали молотки,
Характеры у большинства были нетерпеливыми, горячими, трудными. Судьбы еще труднее. Интернат оказался специальным, почти все дети воспитывались без родителей. Кого-то оставили на произвол судьбы еще в роддоме, кого-то государство отобрало у спившихся родителей по суду… Многие дети не понимали, почему их оторвали от дома, — мама и папа все равно хорошие, лучше всех. Мальчики и девочки, особенно те, кто постарше, с трудом слушались своих воспитателей, грубили, видели в наставниках чуть ли не мучителей своих, врагов… А уж если привязывались, то глубоко, всем сердцем; и тогда, каким бы занятым или сухим человек ни был, невозможно было отрабатывать только положенные часы, «от и до», не выкладываться полностью во всем.
С детьми Петр бывал вместе и в будни, и в праздники. Вот и сейчас, он в пути, а мысли часто улетают к ребятам. «Пишите нам, хоть раз в неделю», — просили все. Сейчас им должно быть хорошо, весело, играют в футбол или дерутся в летнем своем лагере на берегу Голубого озера, на Карельском перешейке.
Там и «хныкало» — Витек, любитель пожевать что-нибудь, и косоглазый Петрушка, который, кажется, смотрит куда-то вбок, а сам видит все: и сбоку, и спереди. Он и вглубь, в суть умеет смотреть, как мало кто способен даже из взрослых. Там и белобрысый, вечно в ссадинах и нервных пятнах, пронырливый Юрка Голубев — «симпатичный волчонок», как назвал его после одной из встреч с интернатскими ребятами Даниил Андреевич.
В Юркиных серых глазах и в самом деле есть какой-то дерзкий колючий холод, взгляд исподлобья, не подступись. Из любой проделки он постарается выкрутиться, или стоит, сопит, отмалчивается, непобежденный. Он изо всех сил отстаивает себя, и это понятно.
Когда Юрке было пять лет, умерла его мать. А рослый, грузный, истерично несдержанный в пьяной ярости отец по поводу и без повода часто бил сына мощной лапой или флотским ремнем. Бил и кричал: «Щенок, выродок! Отца не слушаться?!» А потом, успокоившись, нюнил, жалея себя и сына: «Без матки живешь, сирота, сиротинка… Я же тебя люблю, бью потому, что жить учу. Ты, может, мне глаза закроешь…»
И ведь находил прощение в испуганном, но до боли жаждущем любви детском сердце. Юра приходил домой не только по субботам, он убегал без разрешения и в будние дни, искал отца, слесаря-сантехника, по всем подвалам. А тот почти всегда был пьян, зол и яростен. Ярился за то, что сын непослушен, плохо учится, дерется, брюки порвал, мешает отцу остаться наедине с какой-нибудь очередной случайной женщиной.
Петр не раз встречался с Юркиным отцом и лишь однажды застал его трезвым. Тот держался подчеркнуто предупредительно, вежливо, после каждого слова — «извините, пожалуйста…». Можно было подумать, что он — сама доброта, мягкость, все понимает. На вопрос, почему пьет так много, отвечал доверительным тоном: «Работа такая. Не хочешь, да выпьешь за компанию… Тому кран подвинтил, тут батарейку добавил — всех выручать надо. Вот
Но потом всегда перед Петром оказывался совершенно другой человек, который и двух слов связать не может. В неприбранной квартире, на замусоленном диване обычно сидел рано обрюзгший мужчина с красно-одутловатым лицом и дурными, болотного цвета глазами. Слова и мысли заплетались в пьяном бормотании. Его поступками и желаниями руководила водка, его слезы, ласка, душевные порывы — дым, сиюминутные нервные всплески. Что ему объяснишь? И разве нужен ему сын, разве дорог он ему?
И все-таки Петр отпускал Юрку домой даже тогда, когда было не положено. Мальчишка так просился, что невозможно было отказать, хоть было ясно — каждая встреча добавляет еще капельку горечи и зла.
«Ему пожить бы здесь, среди этих крепких да ловких пацанов, — подумал Петр, все еще вглядываясь в то, как ловко и бесстрашно играют дети на мостках и карбасах. — Но примут ли они новенького из других мест? У детей свои законы… Да и не только у детей. Вон как внимательно изучает, вглядывается в меня какой-то старик, будто бы увидел что-то подозрительное…»
Старик прошел по мосткам, прихрамывая, поздоровался с легким поклоном. Во многих поселках Петр встречался с подобным обычаем — здороваться с приезжими, а теперь ему было особенно приятно услышать приветствие от старца, показавшегося слишком суровым.
Все ближе и ближе стали подходить к Петру мальчишки и девчонки, многие были босиком, в простых одежках, с выгоревшими, соломенного цвета чубами и косичками, обветренные, синеглазые — они подступали настороженно, в любой момент готовые улыбнуться или разбежаться врассыпную.
Петр пошагал дальше, мимо домов, вверх, к скалам, к ясному уже солнечному небу. Мальчишки и девчонки преследовали его, но близко подойти не решались и вскоре отстали. Дорога, иссеченная трещинами и корнями, поднималась все круче, огибала валуны, ныряла под кроны сосен, уводила к перевалу, за которым был крутой спуск, потом перекинулся мостик через небольшое болотце, а дальше оказалось кладбище.
Дремали столетние обомшелые ели, высокими пирамидами поднимались муравьиные кучи, а умершие лежали в еловых коробах не в земле, а на твердом скалистом грунте, едва-едва погруженные в мох. Над каждым коробом возвышался крест из широких досок, — сверху крыша в виде конька дома или формы карбаса, а под крышей — поморский литой медный или оловянный крестик или что-то еще вроде ладанки. А возле коробов к старым елям были прислонены длинные шесты, на них несли усопшего. Не умершего, а именно усопшего. В том кладбищенском лесу смерть показалась Петру продолжением жизни, — она была в корнях, в буреломе, в муравейниках, в цветах, в зеленой хвое, в тихом терпком воздухе. Кто здесь долго жил, тут и остался навечно, породнился с землей.
Петр долго ходил по кладбищу, где было тихо и нестрашно, где все было исполнено особой значительности.
Потом он вернулся к шаткому мостику через болотце, поднялся наверх, свернул на новую тропу и вскоре увидел на берегу бухточки, невдалеке от воды, большой бревенчатый дом или что-то вроде сарая, из которого доносились людские голоса. Он вошел внутрь, разглядел в полумраке огромные бочки, наполненные рыбой. А за длинным, мокрым разделочным столом стояли подвязанные платочками работницы в фартуках. Все торопились вовремя расправиться с богатым уловом. Быстро, ловко орудовали они широкими ножами. Петру стало совестно наблюдать за этой веселой и напряженной работой. Уж если может вот эта — этот одуванчик с тоненькими ручками и ножками, — то почему бы и ему…