Просто жизнь
Шрифт:
Никогда не смог бы Даниил Андреевич тянуть рыбацкие сети, кормиться этим промыслом и кормить еще многих и многих безвестных людей, как это делал Александр Титыч много лет.
Скрюченными, ухватистыми руками вытаскивал Дед рыбку не золотую, а простую, но по тяжкому труду, с каким надо было брать в море богатство, она была дороже всего золота мира. И ловил он ее будто бы всему миру сразу. Набьет полный карбас — отдаст; отловит еще один — и снова к людям… Не наловить ее было никак, чтобы вдоволь: сколько бы ни тянул сети — все больше и больше давай улова…
— А
— А то и будет, чего хотим, если верить и трудиться…
— Да. Трудиться надо по-людски, по совести, каждый день, — согласился Дед. — Только, видать, все равно всем всего не хватит, больно жадны люди. Есть одно — давай второе, третье, и впрок еще побольше. Что за люди рождаются? Как вразумить?.. Когда все поймут?…
— Рождение нового человека процесс медленный, — сказал профессор. — Мы взяли на себя, что и говорить, трудное, особое обязательство перед всем миром: хотим научиться жить по самым лучшим человеческим законам, как мечтали люди века и века. Издержек много, а цель — благая…
Даниил Андреевич говорил негромко, не спеша, время от времени превозмогая трудное, астматическое дыхание. Он вспоминал разнообразные острые моменты истории, периоды взлетов ее и провалов, из-за которых так нелегко очень многим… Время то разрывалось, когда что-то нельзя было понять, объяснить, то соединялось убедительной логикой, вечной связью причин и следствий. Во всем этом была и особая связь людей, их судеб, их малых и больших дел. Всем и каждому находилась своя особая роль в истории.
Время от времени старый рыбак хмурился, вздыхал или согласно покачивал головой. А Петр думал: «Да, много надо перетерпеть во имя блага людей». И как бы в подтверждение своей мысли, слышал чуть хриплый голос профессора:
— Идея, идея ведет миллионы к счастью и благоденствию, а всякую идею надо выстрадать, прежде чем она осуществится, принесет ожидаемые плоды… Много, слишком много помех ка этом пути. Только недавняя война убила миллионы из тех, кто был цветом нации: талантливых землепашцев, художников, рыбаков, строителей… Они могли бы составить счастье отечества.
Старики то оправдывали время своей жизни, то сердились на него, то искали выход из тупиков, то надеялись, верили — все будет, все должно быть к лучшему, таков закон самой природы.
Потом разговор перешел на то, какой удачной получилась встреча в Гридине, как радостно, что родилась новая семья, растет внук, ради которого так много всего пережито и еще стоит пережить. Ему осуществлять еще пока неосуществившееся, достигать недостигнутое.
«Отвел душеньку, всласть наговорился», — часто вспоминал потом Дед.
На какое-то время он оказался, как шутил, «в плену забот» старшей своей дочери Зои.
Она очень ревниво отнеслась к тому, что Дед поселился не у нее в новой, обставленной чешской мебелью квартире. «Вы и позаботиться-то о нем не сможете, как надо», — сердилась она.
Петр уже понял, что Зоя человек добрый, даже щедрый, всегда она готова была прийти
Школьные и студенческие годы ее в медицинском институте прошли в трудную пору — война и первые годы мира. Все, что досталось ей в жизни, было добыто большим трудом, упорством. И, быть может, потому свой способ достижения цели она считала наилучшим. И если поведение людей, их образ мыслей не совпадал с ее собственными — возмущалась резко, судила категорично.
Петр остерегался с ней спорить. Да и отец, как оказалось, ее побаивается. Он пожил у Зои два дня и вернулся. «Ем не так, сплю не так… Фу ты, ну ты, лапти гнуты, едва сбежал… — рассказывал Дед, посмеиваясь. — Да и тарелки у нее какие-то японские, все время боишься ложкой задеть случайно. Рюмки хрустальные… Нет, не по мне. Погостил, спасибо, у вас мне спокойнее».
Но Зоя не оставила отца без своего внимания, даже уговаривала, как она выразилась, «выполнить культурную программу». Дед отнекивался долго: «Да куда мне, старику, ничего я не понимаю, не вижу…» Но потом признался: «Всю жизнь мечтал наглядеться да наслушаться всласть». И энергичная, заботливая Зоя, выстояв очереди и обзвонив всех своих знакомых, достала-таки билеты в Большой драматический, в Ленсовета, Малый оперный, в Театр музыкальной комедии, в цирк, где больше всего понравилось Деду, он хохотал и хлопал в ладоши как маленький. Потом Зоя купила билеты даже в филармонию. Незабываемым был этот поход всей семьи, и последним…
Ударили в литавры, и густой, грозный гул наполнил зал, залитый светом трех огромных хрустальных люстр. Казалось, заклокотали недра земли, и вот-вот взорвется вулкан, обрушатся белые колонны на бархатные ряды партера, на притихшую публику, на музыкантов. Но дирижер взмахнул тонкой властной палочкой, и все, что предвещало гибель, вдруг перешло в тихое пение о чем-то голубом и заоблачном.
…Александр Титыч не услышал ничего, он спал, опустив голову на грудь. Спал крепко, с легким храпом и посвистом, как человек, уставший давно и навсегда. И только сдавленный шепот Анюты; «Папа, папочка» — заставил его проснуться.
Он сначала открыл глаза, потом поднял голову, еще не понимая, почему так много света вокруг, высоких белых колонн, кресел, людей, звуков, куда он попал и что с ним происходит. А когда догадался, увидел смущенные глаза дочери, улыбку Петра, все вспомнил: он в Ленинградской филармонии, он впервые за свой шестьдесят восемь лет пришел слушать серьезную музыку и вот оконфузился. «Уж простите старика, простите», — прошептали его губы, глаза засмущались по-детски, а правая рука сама собой провела по голове, по коротким волосам. И привычный жест окончательно пробудил его ото сна, успокоил, снял неловкость, примирил с теми, кто искоса поглядывал, — все увидели, что сидит в кресле грузный, старый, добродушный человек, в первый и, может быть, в последний раз оказавшийся в такой обстановке.