Просто жизнь
Шрифт:
«Поздновато, — подумал он. — Все припоздало теперь…» И как только музыканты ушли, и начался антракт, первым поднялся со своего кресла:
— Прости, дочка, опозорил вас маленько, не привычен. Хотел было, да нет, не могу.
И, покачиваясь, тяжело ступая обмякшими ногами, сторонясь и смущаясь нарядно одетой публики, пошел к выходу.
— А вы еще посидите, послушайте тут без меня. Ваше дело молодое, а я доеду как-нибудь, — виновато говорил он, медленно спускаясь по широким ступеням.
— Ну, что ты, папочка, — успокаивала его Анюта. — Нам тоже пора. Я и сама едва высидела. Как там сынуля мой бедный…
— Ничего,
Какой-то паренек обогнал Деда вприпрыжку, вихляя Узкими бедрами и широко размахивая правой рукой, так, что было видно, как под нарядной модной курточкой поигрывают еще узенькие, не обросшие как следует мышцами лопатки.
Дед с каждым шагом ступал по лестнице все осторожнее, уходил из филармонии не оглядываясь, смотрел только себе под ноги, он как-то сразу ссутулился, сник.
Петр вспоминал, как был удивлен и обрадован Дед, узнав, что идет в «такое место». Смущался, отнекивался и все-таки решился. «Всю жизнь хотел послушать музыки, да не получалось. И в театры не получалось, и даже в кино ходил по большим праздникам, а вот уж теперь свое возьму. Хорошее дело пенсия, — улыбался он, — свобода, а денежки сами капают».
Тяжелые двери открылись легко. Дед первым вышел на площадь Искусств к старым деревьям и памятнику Пушкину. Поэт стоял в центре площади на высоком постаменте. Кудрявая его голова была повернута вправо и вверх, а правая рука приподнята, он будто читал стихи. Вечер был тихим, мягким, воздух казался сиреневым, дышать было легко, Дед спросил Петра:
— Пройдемся? Или поедем?
— Вы прогуляйтесь тут по красивым местам, а я поеду, — предложила Анюта. — Сына покормлю, чаю приготовлю. Идите, пройдитесь, вечер сегодня хороший. — И, поцеловав отца; заспешила к Невскому, к метро. А Петр решил пойти сначала в Михайловский сад, потом в Летний, к Неве.
Александр Титыч шел медленно, осторожно, оглядывая прохожих, дома, деревья. Он смотрел на все внимательно, с каким-то радостным удивлением. Петр приноровился к его неторопливому шагу, вместе со старым рыбаком он и сам заново открывал свой город, его строгую красоту.
Они остановились перед высоким, мерцающим мозаикой, увенчанным позолоченными крестами Спасом-на-крови. Дед запрокинул голову, погладил седой ежик:
— Ладный, однако, храм, — и спросил: — Действует али нет?
— Здесь теперь склад. Хранятся театральные декорации. Говорят, будут ремонтировать, переделывать под музей, да что-то слишком долго возятся, все рушится, ржавеет, гниет…
— Отжило, отмерло, — вздохнул Дед. — Раньше молился, а теперь и рука на крест не поднимается… Может, и есть для кого рай небесный, да не про. нас, грешных. Я вот умру, землей укроюсь — и точка всему, отловился рыбак, лежи-полеживай на вечные времена.
Дед о смерти своей сказал просто, бесстрашно, даже будто бы ласково. А потом повернулся к старинной решетке Михайловского сада, подошел поближе… потрогал широкие цветы, листья.
— Кованая, — одобрительно сказал он. — Работа знатная, с аккуратностью. Любо-дорого смотреть на такие дела, — не тяп-ляп, основательно, всем людям в радость. Ты только взгляни, красота какая, прямо музыка…
И вдруг Дед лукаво прищурился, спросил:
— Поди, захрапел я там?.. Храп у меня ядреный, знаю. Шуму прибавил…
Дед
— Дома, вишь ли, спать надо, — заключил он. — Зажился тут у вас. Нагляделся, наслушался, душу отвел, спасибо.
И сколько бы Петр ни уговаривал потом Деда, не отказался он от своего решения. И пока ходили по дорожкам тихого сада, под сводами вековых деревьев завел Александр Титыч прощальный разговор.
— В хорошем месте ты живешь, Петро, смотрю — сердце радуется, а непривычно мне, всякому человеку люб дом свой, камни да деревья. Вижу, дочка тоже еще не обвыклась, за тобой ходит. Ты у нее главный, у сердца. Через тебя еще весь мир видит, и собой живет через тебя, да вот через сына теперь. Она будет крепкой подручницей, и дома была расторопной да ласковой. А если осерчает когда — стерпи. Значит, бабе пришло время выкричаться, выплакаться, али поверховодить маленько, но ты стерпи, ты мужик разумный, да и посильнее ее. Она отойдет, отмякнет и снова к тебе припадет и еще пуще прилипнет. Это я по своему житью знаю. Жена твоя долго будет молодухой, если сбережешь, да не разлюбишь. Порода такая. Вона моя жена в дочерином платье ездила в город получать орден матери-героини. Ее даже пускать не хотели, за девку приняли. Люби Анютку, но большой власти не давай, ежели на баловство. Стукни кулаком по столу и стой на своем, если крепко веру, имеешь. Курс на большую похожку у тебя должен быть, бригадирский. Все зятья у меня хороши, и даже Пахомушку моего непутевого люблю, жалею, а ты у меня, Петро, лучше всех, пришелся ты мне по сердцу…
Они не спеша прошли через Лебяжью канавку, потом обогнули Карпиев пруд в Летнем саду, прошли мимо Кофейного домика и скромного царского дворца. Старинные, развесистые, пышные деревья с первыми признаками осени поднимались над строгой решеткой сада, за которой мчались машины, автобусы, а дальше спешили по Неве прогулочные речные трамваи, развлекая экскурсантов громкими эстрадными песнями.
Петр и Дед сели на скамью напротив решетки Летнего сада. Александр Титыч опустился осторожно, со вздохом.
— Ноги устали? — спросил Петр.
— Ноги что, душа притомилась. Лет двадцать отпуска не брал, — негромко, доверительно начал старик. — Все ждал, ждал чего-то… Зимой весны, а летом осени… Так вот и шло время. Да еще рождениями дочек моих время обозначалось. От старшой до меньшой… Каждая свое взяла. Все на них ушло, все для них. Детишки, конечно, в радость. Не выходит из ума, как это профессор твой, бедолага, один прожил. Тобой, видать, да и другими, вроде тебя, радовался. Человек человеку многое передать может, ежели щедрости хватит. А что одному? Живем-то всем миром. Народ-то как лес… Отжившее дерево падает, а лес навсегда остается.
Александр Титыч огляделся, будто бы искал поддержки у высоких старых деревьев, их толстые узловатые стволы окружали скамью со всех сторон. Рядом с ними нынешнее время отодвигалось в прошлое и оттуда, из дальних далей медленно возвращалось в сегодняшний день и улетало в бесконечное будущее. Бессмертным было только оно, только время…
Рядом со стариком Петр испытывал странное чувство неловкости оттого, что молод, все еще впереди, а Дед прощается и с этими деревьями, и с этой высокой, всему миру известной оградой, и со своей жизнью, оставляя на память вот эту «посиделку».